Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58872908
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
16488
49490
195875
56530344
926730
1020655

Сегодня: Март 29, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

ЗАБЕЖИНСКИЙ Г. О творчестве и личности Сергея Есенина

PostDateIcon 03.02.2011 20:26  |  Печать
Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 
Просмотров: 8471

Григорий Забежинский

О ТВОРЧЕСТВЕ И ЛИЧНОСТИ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА

«Кудрявому и разбойному» поэту минуло бы в этом году 65 лет, солидный возраст отставок и пенсий, если бы в тридцатилетнем возрасте он не перерезал себе вен и, не видя быстрого прихода смерти от кровоизлияния, с привычным ему нетерпением не повесился бы.
Не будем гадать, что было бы, если бы… Он не первый и не последний из русских поэтов, загубленных или загубивших себя. Некоторые из наших поэтов и критиков думают, что время настоящего суда над этим самородком еще не пришло, тем более мы, старшие, знавшие его сколько-нибудь, обязаны поделиться с читателями и, кто знает, возможно и с будущими своевременными судьями, своими воспоминаниями и мыслями об этом оригинальнейшем человеке и поэте.
По мере своих сил я хотел бы разобраться в моих личных впечатлениях О Есенине и его поэзии. Я встречал Есенина в жизни, а также беседовал о нем неоднократно с нашим общим другом — С. Клычковым.
Первая моя встреча с Есениным произошла 8 Москве в 1911 году.1 Он произвел на меня тогда неизгладимое впечатление. Трудно было тогда предвидеть, что через три года этому мальчику удастся заручиться в Петербурге покровительством старого скептика Сологуба, который, хотя и «прощупал под бархатной шкуркой» юноши дерзость, самоуверенность и хвастливость, все же способствовал его продвижению. Не могло и присниться мне тогда, что «душка Есенин» рискнет пробраться с черного хода и представиться последней русской царице и преподнести ей стихи, как новоявленной державной Фелице. Нелегко было представить себе и то, что через несколько лет после этого, при «коммунистическом» режиме, он сделается настолько популярным, что рискнет возглавить новую литературную школу, сблизившись с Городецким, Рюриком Ивневым и другими поэтами. Но не буду забегать вперед.
В 1911 году я жил в Козицком переулке, моим завсегдатаем еще с 1906 года, со времен воскресников в студии скульптора Крахта на Пресне, был поэт Сергей Клычков.2 Об этом кружке я уже писал; о нем в своей автобиографии упоминает Борис Пастернак, но о более позднем периоде, когда я уже был отвлечен от кружковцев адвокатской практикой. В 1906-1908 годах ведущую роль в кружке играли редко бывавший Андрей Белый и неизменно присутствовавший и хлопотливый Эллис (известный переводчик Бодлера) — Лев Львович Кобылинский, с горящими глазами и кровавыми губами.
Однажды на собрании Клычков шепнул мне, что из деревни приехал шестнадцатилетний «гениальный поэт», которого он хочет привести ко мне, чтобы решить, стоит ли его рекомендовать Крахту. Я охотно согласился.
Мы пригласили еще несколько поэтов. Белокурый мальчик явился последним, держал себя независимо, охотно согласился читать свои стихи, которые поразили нас самобытностью и свежестью голоса, музыкальностью ритмов и рифм и «заухабистым» темпераментом. Когда кто-то из присутствующих посоветовал ему подучиться у Клюева, Сережа экспромтом разразился эпиграммой, которая потрясла всех нас, а незадачливого ментора прибила к земле. Я нигде в печати не нашел этой эпиграммы, а память сохранила только последние две строки, но и их жгучей остроты и метафоричности достаточно для такого отрока:

Так мельница, крылом махая,
С земли не может улететь.3

Впрочем, не мешает тут же оговориться, что впоследствии Есенин то возносил Клюева до небес, то вновь поносил его; и в том, и в другом случае он пользовался у Клюева взаимностью.4
Когда появились в свет «Триптих» и «Голубень», нам казалось, что Есенин на наших глазах вырастает в могучий самородный талант, озаренный временами искрами гениальности. У нас с Клычковым было ощущение, что он преисполнен верой Алеши Карамазова, одарен мягкой женственной душой, что он бредет по деревенским садам, перед избами, пахнущими мятой и ладаном, нежной поступью инока, может быть, близкого по характеру тому самому русому монаху в душу которого вселился Райнер Мария Рильке, когда писал свой «Часослова».
В этот период Есенин еще был далек от шума и грома нашей эпохи, и нам казалось, что он клевещет на себя, когда пишет:

Кудрявый и веселый,
Такой разбойный я.

Дальнейшая его судьба, однако, показала, что он знал себя лучше, чем мы его. Вот как писал Есенин до его роковой встречи с имажинистами:

Манит ночлег, недалеко от хаты
Укропом вялым пахнет огород,
На грядки серые капусты волноватой
Рожок луны по каплям масло льет…

В дорогу дальнюю, ни к битве, ни к покою
Влекут меня незримые следы,
Погаснет день, мелькнув пятой златою,
И в короб лет улягутся труды…

Это просто и задушевно. Но вот поэтическое мастерство Есенина читает подыматься к апогею:

Зреет час преображенья;
Он сойдет, наш светлый гость,
Из распятого терпенья
Вынуть выржавленный гвоздь…

* * *
Славлю тебя, голубая,
Звездами вбитая высь.
Снова до отчего рая
Руки мои поднялись.

Вижу вас, злачные нивы,
С стадом буланых коней.
С дудкой пастушеской в ивах
Бродит апостол Андрей.

И, полная боли и гнева,
Там, на окраине села,
Мати пречистая Дева
Розгой стегает осла…

* * *
А впереди их лебедь,
В глазах, как роща, грусть.
Не ты ль так плачешь в небе,
Отчалившаяся Русь?

Господи, я верую!..
Но введи в свой рай
Дождевыми стрелами
Меж пронзенный край.

За горой нехоженой,
В синеве  долин,
Снова мне, о Боже мой,
Предстоит Твой Сын…

О, Русь, Приснодева,
Поправшая смерть!
Из звездного чрева
Сошла ты на твердь…

Сколько очаровательного лиризма, свежих самобытных образов, как музыкальны ритмы, сколько оригинальных рифм и аллитераций, которые в 1920 году еще не были так избиты, как теперь! Фигуры и тропы сверкают символическими озарениями. Перед тем, как перейти к кощунственным стихам «Инонии», процитируем еще:

О, Саваофе!
Покровом твоих рек и озер
Прикрой Сына!
Под ивой бьют Его вои
И голгофят снега твои.
О ланиту дождей
Преломи
Лезвие заката…
Трубами вьюг
Возвести языки.

Но не в суд или во осуждение…

После религиозно-созерцательного периода наступает экстатический, может быть, в предчувствии победы Октября, героический, период кощунственного богоборчества, отраженный особенно ярко в «Инонии»; эту поэму особенно восхваляли критики по обе стороны железного занавеса. Как повелось у многих поэтов от Горация до Северянина, Есенин примешивает к своему доморощенному кощунству и сугубое самовозвеличение:

Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей.
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей…

Я иное узрел пришествие,
Где не пляшет над правдой смерть,
Как овцу от поганой шерсти,
я Остригу голубую твердь…

Проклинаю я дыхание Китежа
И все лощины его дорог…
Все молитвы в твоем часослове я
Проклюю СВОИМ КЛЮВОМ СЛОВ…

Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта…

Протянусь до незримого города,
Млечный прокушу покров.
Даже Богу я выщиплю бороду
Оскалом моих зубов…

Проклинаю тебя я, Радонеж,
Твои пятки и все следы…

Ныне ж бури воловьим голосом
Я кричу, сняв с Христа штаны,
Мойте руки свои и волосы
Из лоханки второй луны…

Этих цитат вы не найдете в причесанных изданиях Есенина, там больше пристойные стихи типа — «Пойду в скуфье смиренным иноком» или

Счастлив, кто жизнь свою украсил
Бродяжной сумкой* и сумой…

*У Есенина — палкой (сост.)

Увы! Ни пророком, ни даже лжепророком Есенин не стал; вместо этого он стал имажинистом; вместо скуфьи завел себе фрак и цилиндр, вместо Богородицы воспел Айседору Дункан и с ней полетел в широкий свет не с бродяжьей сумкой, а с шикарными чемоданами… Однако, ни в богоборчестве, ни в имажинизме Есенин удовлетворения не получил: насколько я понимаю, он довольно рано почувствовал, что бессилен выявить себя в этом стиле. Иначе незачем было бы ему надуваться вроде крыловской лягушки:

До Египта раскорячу ноги,
Раскую с вас подковы мук,
В оба полюса снежнорогие
Вопьюся клещами рук.

Такие гиперболические потуги были тогда (да не совсем вывелись и до сих пор) в моде; девизы «догнать, перегнать, переплюнуть, перекричать» висели в воздухе, да и перепить собутыльников считалось за честь. В этом последнем смысле Есенин докатился до чертиков.
Вспоминаю свою последнюю встречу с ним в Берлине (1922-23). Я уже был тогда эмигрантом и работал в редакции «Русского универсального издательства». Вспомнил ли Есенин наши встречи с Клычковым или  он попал случайно, либо по указанию Кусикова, в лучший «Книжный салон» РУИ на Мартин Лютерштрассе, вблизи двух злачных мест («Скала» и ресторан Хорхера) — неудобно было мне об этом спросить, но он явился к нам вместе с Айседорой Дункан и с Курковым через несколько часов  после приезда в Берлин и бурно меня приветствовал, рассказал, что они  остановились в гостинице «Адлон» на Унтер ден Линден.5 Я очень удивился, потому что это была самая шикарная и самая дорогая гостиница в столице. На обычный вопрос издателей — «над чем вы теперь работаете?» — Есенин ответил, что заканчивает большую поэму «Пугачев». Узнав, что поэт останется в Берлине несколько недель, я предложил моим коллегам  попробовать получить эту рукопись для нашего издательства. Предложение было сделано и к моему удовольствию принято под условием — вести переговоры с Кусиковым: сам Есенин в Берлине беспросыпно пьянствовал  и избегал встреч.
Для редакторов РУИ, только за год до того приехавших из Москвы, имя Есенина звучало не менее громко, чем имя Р. М. Рильке, Стефана Георге и Гофмансталя, которых они издавали в  серии «Всемирный Пантеон», тиражом в 5000 экземпляров. Естественно, что они читали «Пугачева» только для очистки совести; никому из них и в голову не могло прийти возражать против издания этой поэмы. В спешном порядке ее набрали и напечатали отдельным изданием (вне серий).6 Эта книга, как и последовавшее  затем ленинградское издание, долго была библиографической редкостью, — этим можно объяснить, что Георгий Иванов, в 1950 году предпославший «Стихотворениям» Есенина (255 страниц) свое вступление в 30 страниц, даже не упомянул о «Пугачеве», хотя и включил в книгу отрывки из других поэм Есенина.
Поэма «Пугачев» заслуживает особого внимания, она представляет  собой большой интерес для оценки творчества Есенина, потому что она сочетает, я бы сказал в какой-то степени сплавляет в себе три из многочисленных ликов Есенина.
Ни в квази-библейском стиле, ни в революционном словотворчестве, ни в проповеди новой веры не чувствуется в стихах Есенина никакого приспособления: все льется, как монолитный водопад; но не Пушкина, носителя гармонии, напоминает Есенин. По обилию противоречий он напоминает «мутатис мутандис» другого русского полугения, в совершенно другой области: есть какой-то отзвук бердяевского метания между религией и «Русской идеей». Тот тоже был искренен в каждой из своих противоречивых личин. Ни тот, ни другой не притворялись. Есенин так же искренне, может  быть, восхвалял царицу, как впоследствии «новую веру» и свое человекобожество:

Кто-то с новой верой
Без креста, без мук
Натянул на небе
Радугу, как лук.

Радуйся, Сионе,
Проливай свой свет!
Новый в небосклоне
Вызрел Назарет.

Новый на кобыле
Едет к миру Спас.
Наша вера — в силе,
Наша правда — в нас!

* * *

Грусть ты или радость теплишь?
Иль к безумью правишь бег?
Помоги мне сердцем вешним
Долюбить твой вешний снег.

Дай ты мне зарю на дровни,
Ветку вербы на узду.
Может быть, к вратам Господним
Сам себя я приведу.

* * *

По тебе молюся я
Из мужицких мест,
Из прозревшей Руссии
Он несет свой крест.

Каким бы антибольшевиком вы ни были, вам трудно не умилиться, читая задушевные молитвы раба божия Сергея.
Но и это не последнее исповедание его веры. Мысль о какой-то высшей, нездешней, может быть, загробной жизни не покидает поэта. И в этом чаянии по-своему чувствуемой жизни будущего века он тоже не похож ни на православных, ни на атеистов, да и вообще ни на кого, какой-то свой, особенный… Начинаешь даже сомневаться, да стал ли он подлинно кощунственным богоборцем, да не таится ли у него там, где-то в глубине другое нутро, в котором все еще теплится вера… Но в кого? Во что?

Но пред тайной острова безначальных слов
Нет за ним апостола, нет учеников…

* * *

Там, где вечно зреет тайна,
Есть нездешние поля.
Только гость я, гость случайный
На полях твоих, земля…

Не тобой я поцелован,
Не с тобой мой связан рок.
Новый путь мне уготован
От захода на восток…

Проследить влияние алкоголя на жизнь, творчество и самовольный уход из жизни Есенина, поэта и человека, — задача очень деликатная; думается, что нам, критикам, даже если мы и сами поэты, это еще не по силам. Нужно для этого быть не только знатоком и ценителем поэзии, нужно чувствовать ее еще сердцем, нет! больше — каким-то шестым чувством.
Не по силам это и Фрейду, Адлеру, Юнгу — разгадать тайну этого и умудренного будто старца, и одновременно здорового мальчика и отрока, цветущего юноши, которого им никогда не удалось бы загипнотизировать,  соблазнить своим психоанализом с его «рефлексами», испортившими всю красоту золотых легенд мифологии. Может быть, интуиция, в том виде, как ее понимает Бергсон, или такой психопатолог, как Карл Ясперс, клинический анализ которого углубляет широчайшая философская подготовка, приведшая его к религиозному экзистенциализму, могла бы помочь наиболее тонкому и чуткому из нас.
Чувствуется, однако, что большинство гиперболических кощунств написаны были Есениным в состоянии крайнего опьянения, доводившего его часто до безумия…7 Но почему же он не сжигал этого, протрезвившись? Это тоже сложный вопрос. Во-первых, из приведенного эпизода с продажей «Пугачева» Русскому универсальному издательству видно, что Есенин неделями не протрезвлялся, а сдача в печать его произведений шла своим чередом. А что попало в печать, того уже не сожжешь. Во-вторых, не надо забывать, что имажинистическое окружение подхватывало на лету все эти кощунственные стихи с таким восторженным одобрением, что у молодого Есенина кружилась голова. Не надо забывать, что как бы ни был обаятелен в минуты просветления образ юноши Есенина, как бы меток и проницателен ни был его творческий дар, он был окружен группой оригинальничающих поэтов, из которых талантливым был, кроме него, один лишь Городецкий. Кто теперь читает Мариенгофа и Шершеневича? А от вечно чихающего Рюрика Ивнева только и останется блестящая карикатура, написанная с него Георгием Ивановым.
Имажинистический образ Есенина представляется мне «имажем» пьяного чудовища, отраженным в кривом зеркале его собственного стакана. Вспоминается характеристика Есенина, данная сорок лет тому назад Федором Ивановым (увы! давно забытым), который выпустил в том же РУ издательстве книгу «Красный Парнас» (1922)8:
«В пророчестве — всегда что-то обжигающее, суровое и действенное. Пророки — разрушители и фанатики. Единоспасающая правда — их кормчий. Они не жалостливы, не знают сомнения. Тихая вера чужда им, как и грустное раздумье, столь присущее Есенину, претендующему на роль Иезагудиила наших дней… Мягкий, женственный, весь в ладанности церковной, в мерцании вечерних свечей, тихой поступью монашки идет он по дороге русской литературы… От послушания к богоборчеству. Это не его тема… Усладность Есенина именно в этой мечте о светлорожденном Китеже. В «Триптихе» та же тема, что и в «Инонии», но иной подход. В «Инонии» — наигранное богоборчество. В «Триптихе» — ни гнева, ни злобы. Только благостная грусть, вечерняя молитва о чаемом преображении…»
Прав Федор Иванов: Есенину только чудится (и то, вероятно, в пьяном виде), что он пророк-аскет. В этом вскоре убедился и сам Есенин, впав в отчаянную неудовлетворенность своими «пророчествами», отравившими его стихи:

Есть несчастье в мире этом,
Когда чувства, как с крыш воробьи,
То несчастье — родиться поэтом
И своих же стихов не любить.

Как разрешалась эта неудовлетворенность, всем нам известно только в грубых чертах; что же касается деталей, то все, писавшие о Есенине, расходились в их описании: некоторые винили политический строй, некоторые алкоголизм поэта, некоторые скрытую враждебность и завистливость его ближайшего окружения. Чтобы иллюстрировать последнее, необходимо вернуться к взаимоотношениям между Клюевым и Есениным.
Даже перед самым самоубийством Есенин побежал к своему старшему другу, который его «на руках носил», и тут существуют две противоположные версии по поводу того, как Клюев принял своего «жаворонка». Георгий Иванов пишет:
«Поздно вечером в день самоубийства Есенин неожиданно пришел именно к Клюеву. Отношения их давно уже испортились, и они почти не встречались… Вид Есенина был страшен. Перепугавшийся Клюев, по-стариковски лепеча, — «Уходи, уходи, Сереженька, я тебя боюсь…» — поспешил выпроводить своего бывшего друга в декабрьскую петербургскую ночь».
От Клюева Есенин поехал к себе в гостиницу, где и совершил свое двойное самоубийство.
Борис Филиппов в своей блестяще выполненной работе — «Николай Клюев. Полное собрание сочинений», на 91-й странице первого тома недоумевает, откуда Г. Иванов почерпнул эти сведения, и приводит выдержки из воспоминаний Устинова, сводящиеся в общих чертах к тому, что Клюев рыдал навзрыд, как плачеи в северных деревнях, над гробом Есенина, и не только в известной поэме «Плач о Сергее Есенине», опубликованной в № 311 вечерней «Красной газеты» и отдельным изданием в 1927 году, но и в жизни. Но одно дело рыдать и писать стихи, а другое протянуть утешающую руку и удержать сыновнюю от акта последнего отчаяния, а не выпроводить его. Когда Георгий Иванов читал:

Помяни, чертушко, Есенина…
Как гнездо касатка,
лепил я твою душеньку… —

он мог бы сказать: «Плохо вылепил…»
По поводу таких противоречий в свидетельских показаниях могут многое рассказать старые юристы, наслушавшиеся в уголовных процессах множество подобных «свидетелей-очевидцев», видевших одинаковые события разными глазами. Разумеется, у каждого человека память работает по-своему, и даже при его собственном желании оставаться объективным, события преломляются в его мозгу по-разному, в зависимости от его собственного житейского опыта, его вкусов, симпатий, моральных устоев, убеждений или предрассудков. И подсознание, действуя в зависимости от всего этого, мешало, вероятно, Устинову, а вслед за ним и Филиппову допустить, что прославляемый ими талантливый, плодовитый и самобытный поэт мог быть трусом и позером и разыгрывать в течение всей своей жизни навязанную им самим себе роль, для которой, кстати, требовался грим и костюм ямщика, как для молодого Маяковского желтая кофта и театральный грим. Свидетели не хотят видеть, что эти два друга-врага в течение всей жизни преувеличивали в своих стихах и свою горячую любовь друг к другу, и свою лютую зависть-вражду. Мученическая смерть одного и самоубийство второго примиряют нас со всеми их недостатками: оба они были большими поэтами, а мы, слава Богу, не психоаналитики и не суровые моралисты двух крайних лагерей.
Если нужно еще одно второстепенное «свидетельское противоречие»: у меня в Берлине создалось впечатление, что адъютантом Есенина был Кусиков, потому что я встречал Есенина только в Москве и в Берлине, — между тем Георгий Иванов, знавший Есенина дольше меня по Петрограду, рассказывает, что адъютантом его был поэт Рюрик Ивнев.
Мнение, что Есенин является такой же жертвой большевистского строя, как Клюев, Клычков, Орешин и другие крестьянские поэты, если и имеет какую-то долю правды, то очень незначительную: Есенин по самой натуре своей не мог ужиться ни с каким строем, за исключением разве, к счастью, мало испытанного в истории человеческого общежития, проповедуемого анархистами-индивидуалистами. Его к тому же, видимо, подстерегала белая горячка, и кто знает, не был ли акт самоубийства в тридцать лет и в зените творческих сил первым припадком этой болезни? Нельзя также забывать, что в свои светлые, т. е. трезвые моменты, Есенин отличался необычайной покладистостью, даже приспособляемостью. За примерами далеко ходить не приходится: сначала царица и честное иночество, а потом «новая эра» и богоборчество: к советской власти он подладился литературно и привык житейски не меньше, чем к предшествующим режимам, т. е. в силу необходимости.
Может быть, при другом режиме Есенин и прожил бы несколько дольше, может быть, все произошло бы иначе, но чтобы он спокойно прожил до глубокой старости, как его дед, чтобы он дожил до гармонического созревания подаренных ему природой духовных ценностей, чтобы он спокойно и уверенно вырос из своих детских болезней, до искреннего покаяния в своих заблуждениях и грехах, — я, грешным делом, представить себе не могу. Труднее всего Есенину было бы жить при нормальном конституционно-демократическом режиме.
Даже в предсмертном, написанном уже кровью из перерезанных вен, стихотворении, он в первой строфе склонен к «встрече впереди», но тут же спохватывается и заканчивает с нигилистическим перцем:

…без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

В подтверждение этих слов рекомендую читателю прочесть «Исповедь хулигана» и сравнить ее с какой-нибудь исповедью большого писателя в порыве к духовному росту, хотя бы исповедь Белинского, — и он увидит, что в ней нет не только исповеди, а даже и зеркального зрака в свою душу, никаких элементов проникновенного «познай самого себя», кроме разве и без того ясного всем окружающим, что поэту «осыпает мозги алкоголь». …В остальном — шатания между желанием стать «…настоящим, а не сводным сыном — в великих штатах СССР» и гомерически-анархическим хвастовством: «Другую явил я отвагу — Был первый в стране дезертир…»
Таков Есенин, многоликий, противоречивый, грешный, пьяный и все же близкий и дорогой русскому сердцу, какой-то свой, настоящий, хорошо загримированный от природы, а потому в гриме не нуждающийся, умеющий носить не только сермягу с картузом, но и фрак с цилиндром, словом, совмещающий в себе в причудливых дозах черты всех трех братьев Карамазовых, а не одного Алеши, как это думал алешеобразный Федор Иванов в 1922 году.

1960

ПРИМЕЧАНИЯ

Григорий Борисович Забежинский (наст, фам., псевд. Борский (Барский); (1880-е — после 1968), поэт, переводчик. В начале 20-х гг. опубликовал в Берлине книги переводов: Гуго фон Гофманстраль. «Смерть Тициана» и «Из новой немецкой лирики»; Луис П. «Песни Билитис» (под псевд. Г. Барский).
Автор изданных в Нью-Йорке сб. стихов: «Стихи». Кн. первая (1953), «Стихи». Кн. вторая (1956). Известен в русском зарубежье переводами Р. М. Рильке: «Жизнь и творчество Райнер Мария Рильке. Стихотворные перевоплощения Часослова» (1947). В отзывах печати о переводах Г. Забежинского, опубликованных в нью-йоркской газете «Новое русское слово» (1951, 7 янв.), автора благодарили за его большой и любовный труд и «вклад в нашу довольно еще бедную литературу об этом поэте», цитируя похвальные отзывы Г. Адамовича, И. Тхоржевского и В. Александровой.
Г. Забежинский — автор воспоминаний о поэте Сергее Клычкове, опубликованных в «Новом журнале» (1952, № 29).
Очерк Григория Забежинского «О творчестве и личности Сергея Есенина» увидел свет в альманахе «Мосты» (Мюнхен. 1960, № 4. С. 296-306). Критик Г. Аронсон в рецензии на этот номер альманаха, опубликованной в «Новом русском слове» (1960, 28 авг.) писал, что Григорий Забежинский «наиболее интересен в части мемуарной, когда рассказывает о своих, правда скудных, встречах с Есениным. Литературная оценка его весьма спорна, а восторженное цитирование ранних стихов Есенина теперь вызывает недоумение… Элементы крестьянской стихии в творчестве поэта обойдены автором». Заметим, что и этот отзыв не может претендовать на объективность. Мемуарная часть хронологически путана, за исключением, может быть, эпизода с изданием «Пугачева», литературная же интересна сближением Бердяева и Есенина и др. наблюдениями.
Текст и датировка по публикации в альманахе «Мосты».

1.
Первая встреча Г. Забежинского с Есениным не могла произойти в 1911 г., т. к. в Москву на постоянное место жительства Есенин выехал во второй половине июля 1912 г.
2. Помещение студии скульптора К. Ф. Крафта (Крахта) на Пресне ранней весной 1914 г. занял скульптор С. Коненков, который писал об этом в своих воспоминаниях, вошедших в книгу «Мой век» («Воспоминания». Т. 1. С. 284).
3. «Эпиграмма» на Клюева, две последние строки которой вспоминает Г. Забежинский, является стихотворением, которое Есенин посвятил Клюеву «Теперь любовь моя не та…», и датируется 1918 г. Цитирование его строк в связи с первой встречей, происходившей, якобы, до поездки Есенина в Петроград и знакомства с Н. Клюевым осенью 1915 г., вряд ли соответствует действительности. Возможно, в воспоминаниях Г. Забежинского, написанных спустя много лет, сместились впечатления от встреч, имевших место в разные годы.
4. Дружба-вражда с поэтом Н. Клюевым связывала Есенина до конца жизни. Их переписка началась в апреле 1915 г., еще до личного знакомства осенью 1915 г.
Подробнее о взаимоотношениях Есенина и Клюева см.: Субботин С. И. «Слышу твою душу…»; Николай Клюев о Сергее Есенине (В мире Есенина. М., 1986); Прокушев Ю. Л. Сергей Есенин. Образ. Стихи. Эпоха (М., 1989); Азадовский К. Николай Клюев. Путь поэта. (Л., 1990); Баэанов В. Г. С родного берега. О поэзии Николая Клюева (Л., 1990) и др.
5. «Книжный салон» Русского универсального издательства в Берлине — книжный магазин «Универсальной библиотеки», который открыл Г. Забежинский. Есенин мог посетить этот магазин не ранее 11 мая 1922 г., т. к. в этот день он прибыл в Берлин с А. Дункан.
Поэма «Пугачев» к тому времени была уже издана полностью дважды в издательстве «Имажинисты» (дек. 1921) и в Петрограде в издательстве «Эльзевир» (начало 1922).
28 мая в литературном приложении к берлинской газете «Накануне» в разделе «Хроника» опубликовано сообщение о том, что Есенин продал Универсальному издательству в Берлине антологию своих стихов за 1918-1922 гг.: «В состав антологии войдет трагедия «Пугачев». Поэма «Пугачев» вышла отдельной книгой в этом издательстве в конце июля — начале августа 1922 г.
6. Речь идет об издании: Есенин С. А. «Пугачев». Берлин. Русское универсальное издательство. 1922.
7. Утверждения Г. Забежинского о беспробудном пьянстве Есенина и тем более о том, что он писал «в состоянии крайнего опьянения», не соответствуют действительности. По свидетельству писателя Ю. Н. Либединского, хорошо знавшего поэта, Есенин говорил ему: «Я ведь пьяный никогда не пишу…» (Воспоминания. Т. 2. С. 141). И далее: «Хотя при встречах с Есениным случалось и мне сдвигать с ним бокалы с вином, но никак нельзя было сказать, чтобы Сергей был человек, который проводил все время в беспробудном пьянстве» (С. 148).
Таких свидетельств немало. И. И. Шнейдер, имевший возможность лично общаться с Есениным в начале 20-х годов, замечал: «Много написали и наговорили о Есенине — и творил-то он пьяным, и стихи лились будто бы из-под его пера без помарок, без труда и раздумий…
Все это неверно. Никогда, ни одного стихотворения в нетрезвом виде Есенин не написал» (Воспоминания. Т. 2, С. 39).
8. «Характеристика» Есенина, данная сорок лет тому назад Федором Ивановым, с которым полемизирует Г. Забежинский, — статья: Иванов Ф. «Мужицкая Русь. Николай Клюев, Сергей Есенин», полностью публикуется в этом сборнике.


«Русское зарубежье о Сергее Есенине. Антология.» М.: Терра — Книжный клуб, 2007.

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика