Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58891163
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
34743
49490
214130
56530344
944985
1020655

Сегодня: Март 29, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

ПОВИЦКИЙ Л. О Сергее Есенине

PostDateIcon 18.12.2010 16:28  |  Печать
Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
Просмотров: 14294


СНОВА В МОСКВЕ

Я вернулся в Москву к моменту приезда Есенина и Дункан из-за границы и отправился к нему на свидание в отведенный Дункан особняк на Пречистенке. Я его застал среди вороха дорожных принадлежностей, чемоданов, шелкового белья и одежды.
Мы обнялись, и он крикнул Дункан. Она вышла из соседней комнаты в каком-то широчайшем пестром пеньюаре. Он меня представил ей:
— Это мой друг Повицкий. Его брат делает Bier! Он директор самого большого в России пивоваренного завода.
Я с трудом удержался от смеха: вот так рекомендация. Позднее я понял смысл этих слов. Для Дункан человек, причастный к производству алкоголя, представлял, по мнению Есенина, огромный интерес. И он, по-видимому, не ошибался. Она весело потрясла мне руку и сказала:
— Bier очень хорошо! Очень хорошо!..
Вид этой высокой, полной, перезрелой, с красным грубоватым лицом женщины, вид бывшего барского особняка — все вызывало у меня глухое раздражение. Как это все непохоже на обычную есенинскую простоту и скромность…
Когда она ушла, я зло проговорил:
— Недурно ты устроился, Сергей Александрович…
Он изменился в лице. Глаза потемнели, брови сдвинулись, и он глухо произнес:
— Завтра уезжаю отсюда.
— Куда уезжаешь? — не понял я.
— К себе на Богословский.
— А Дункан?
— Она мне больше не нужна. Теперь меня в Европе и Америке знают лучше, чем ее.
И, действительно, через несколько дней он оставил Дункан и переехал к себе, в свою, более чем скромную, комнату в доме № 3 по Богословскому переулку.
Я его не расспрашивал о заграничных его впечатлениях, но однажды он сам заговорил:
— Мы сидели в берлинском ресторане. Прислуживали мужчины. Почти все они были русские, с явно офицерской выправкой. Один из них подошел к нам.
— Вы Есенин? — обратился он ко мне, — Мне сказали, что это Вы. Как я рад Вас видеть! Как мне хочется по душе поговорить с Вами! Вы ведь бежали из этого большевистского пекла, не выдержали? А мы, русские дворяне, бывшие русские офицеры, служим здесь лакеями. Вот наша жизнь; вот до чего довели нас большевики.
Я нежно поглядел на него и ответил:
— Ах, какая грусть! Плакать надо… Но знаете что, дворянин! Подайте мне, мужику, ростбиф по-английски, да смотрите, чтоб кровь сочилась! Офицер позеленел от злости, отошел и угрожающе смотрел в нашу сторону. Я видел, как он шептался с двумя рослыми официантами. Я понял, что он собирается взять меня в работу. Я взял Дункан под руку и медленно прошел мимо них к выходу. Он не успел или не посмел меня тронуть.
— Да, я скандалил, — говорил он мне однажды, — мне это нужно было. Мне нужно было, чтобы они меня знали, чтобы они меня запомнили. Что, я им стихи читать буду? Американцам стихи? Я стал бы только смешен в их глазах. А вот скатерть со всей посудой стащить со стола, посвистеть в театре, нарушить порядок уличного движения — это им понятно. Если я это делаю, значит, я миллионер, мне, значит, можно. Вот и уважение готово, и слава и честь! О, меня они теперь лучше помнят, чем Дункан.
Блестящая внешность капиталистической Америки не ввела в заблуждение Есенина.
В «Известиях», в № 192 за 1923 год Есенин окрестил эту страну доллара и бизнеса «Железным Миргородом», как символ убогого бескультурья и духовного застоя. В своём беспощадном обличении пустоты и гнилости американского частнособственнического мира Есенин полностью стал на позиции Горького и Маяковского. Это показывает, несомненно, что Есенин идейно окреп в своих скитаниях за границей, что перед нами человек, много и глубоко продумавший основные вопросы общественной и личной морали. В этом читатель впоследствии убедится по стихам 1924-1925 гг., однако, по возвращении из-за границы в 1923 году Есенин ни по своему образу жизни, ни по своим стихам этого духовного возрождения еще не обнаружил. Есенин еще некоторое время пребывал в плену пессимистических, нигилистических чувств и переживаний.
Из-за границы Есенин вернулся раздраженный и злой. Участились его скандальные выходки в ресторанах и пивных Москвы.
У секретаря Красно-Пресненского Нарсуда Владимира Николаевича Полянского накопилось 5 дел, возбужденных против Есенина за более чем «шумное» поведение в общественных местах. Органы правосудия щадили Есенина и не предавали судебной огласке его похождения. Чудесный наш Всероссийский староста Михаил Иванович Калинин неоднократно выручал поэта из беды.
Характерен в этом отношении его собственный рассказ.
По его словам один из руководителей Советской власти вызвал его к себе и повел с ним дружеский разговор:
«— Вы, Сергей Александрович, видимо, чем-то недовольны. Это заметно по Вашим стихам и по Вашему поведению.
— Вы совершенно правы, и я имею к тому основания.
— Какие?
— Нам, крестьянским поэтам и писателям, не дают возможности работать. У нас нет ни журнала, ни издательства. Нам только и остается буянить в стихах и в пивных.
— Если это причина Вашего недовольства, то мы эту причину устраним. Мы даем Вам журнал. Соберите крестьянских поэтов и прозаиков и составьте редакционную коллегию. Деньги на журнал мы отпустим Вам лично. Вы и будете отчитываться перед нами. Согласны?
— Я подумаю.
Я подумал и отказался. Пойми, Лёв Осипович, что будет: кого я позову в журнал? — Ту же братию, что была в нашем издательстве. Да они же за полгода растащат все деньги, как в нашей Артели. Они растащат, а я буду в ответе. Нет, я не хочу позорить свое имя в глазах Советской власти. И я не принял предложения…»
Шумный период его жизни продолжался. То и дело можно было слышать рассказы об озорных выходках Есенина в пивных ресторанах Москвы. Его снова окружили друзья-приятели, поэты из «крестьянского» лагеря, и всячески разжигали в нем оппозиционное отношение к официальному курсу в литературе. Советская общественность вынуждена была на это реагировать. В Доме печати организован был общественный суд над Есениным. Этот суд не так встревожил Есенина, как его пьяную братву. Они ходили по Москве и вербовали свидетелей защиты. Отчасти они боялись, что Есенин покается и выдаст их с головой. На суд они явились гурьбой и всячески поддерживали в Есенине дух бодрый.
Я виделся с Есениным на суде. При всей его самоуверенности и внешне спокойному виду обстановка суда сильно его встревожила. Из нескольких фраз, которыми он со мной обменялся, я понял, что он ожидает сурового приговора. Тяжело было видеть светлого, беспечного, ласкового Есенина в состоянии тревоги и опасений. Я мог посоветовать ему только одно: не вызывать лишнего раздражения и неприязни своим поведением здесь на суде.
Он сравнительно спокойно отвечал на вопросы суда и обвинения, но все же временами срывался с тона:
— Почему я пью? Не я один пью. Мой обвинитель, товарищ Сосновский, я знаю, тоже не дурак выпить. Есть только разница между тем, как он пьет, и как пью я. Я пью затем, чтобы, опьянев, легче найти в себе то, чего я в трезвом состоянии еще не в силе отыскать, а товарищу Сосновскому пить для этого незачем: он все равно в себе ничего не найдет…
На суде одним из свидетелей со стороны обвинения выступила путешествующая по Советскому Союзу американка. Ломаным русским языком она рассказывала, как «господин Есенин» устроил большой «скандаль» в Чикаго, в театре, как он мешал зрителям смотреть и слушать пьесу.
— Это очень нехорошо, — обратилась она к Есенину.
— Больше ничего не можете сказать? — спросил ее Есенин.
— Больше ничего.
— Граждане судьи, — обратился Есенин к суду, — эта свидетельница скрыла от суда, что я в Чикаго устроил еще один большой «скандаль» в ресторане гостиницы, где я проживал. Показания её, таким образом, неполны и неточны…
Публика на суде невольно разразилась смехом.
Приговор суда — общественное порицание — все же на него подействовал. Он стал сдержаннее. Но «слава» о нем в милицейских кругах настолько уже упрочилась, что иногда вполне приличное его поведение вызывало у милиции и у ресторанной администрации раздражение и тревогу.
Мы вошли с ним в общий зал ресторана «Прага». Его появление вызвало движение в зале. К нам стали подходить и здороваться с поэтом. Его попросили что-нибудь прочесть. Он не отказался. Вот и «нарушение общественного порядка». Подбегает встревоженный администратор и умоляет Есенина «соблюдать тишину». Но публика требует стихов. Вот уже и скандал!
На этот раз все прошло сравнительно гладко. Есенин попросил своих почитателей вернуться на свои места. Но минут через пять новый инцидент. В зале между столиками начались танцы. Есенин поднимается, подходит к столу, за которым сидели двое молодых людей с дамами. Он кланяется и приглашает на модный танец не даму, а …молодого человека. Тот, польщенный и обрадованный, поднимается. Есенин обнимает свою «даму» и изящно ведет с ней страстный танец. Публика в восхищении аплодирует. А к нам опять бежит встревоженный администратор и в волнении говорит:
— Смотрите, смотрите, что он делает! А ведь он дал слово вести себя прилично...
— В чем здесь неприличие?
— А как же, он пригласил не даму, а мужчину — это ведь вызов, это он нарочно!
Ну, где же, где же понять администратору ресторана «Прага», что «Без этих чудачеств / Я прожить на земле не могу…
»

* * *

В эти годы поэт впервые заговорил о любви. Это знаменательно. Начав осознанно и вдумчиво писать с 1910 года (фактически он начал ранее), Есенин на протяжении 10 лет избегает любовной темы, составляя в этом отношении редкое исключение в нашем отечественном парнасском мире.
Есенин в эти десять лет настолько был полон проникновенных дум и чаяний, сначала глубоко религиозно, а затем бурно политического содержания, что вопросы любви не находили в его душе места. Один раз он позволил себе коснуться любимой девушки потаенной мыслью, осторожным словом, и целомудреннее, нежнее есенинского слова трудно найти в нашей родной поэзии. Это одна строка — «И та, чье имя берегу...» Мы так и не узнали имени этой девушки…
Невольно вспоминаешь такое же тщательно скрываемое имя любимой девушки у Лермонтова. Ираклий Андронников, артист и писатель, не расстающийся в последние годы с мыслями о любимом Лермонтове, потратил немало времени и усилий, чтобы расшифровать три начальные буквы имени, отчества и фамилии девушки, овладевшей надолго сердцем Лермонтова. Андронникову это, в конце концов, удалось. Но он имел хоть какую-то нить — инициалы, а мы и этого не имеем.
Можно высказывать только предположения. Мне лично кажется, что имя этой девушки — Анна…

* * *

Есенин при жизни пользовался общей любовью и вниманием. Его имя, его стихи, его излучавшее свет лицо влекли к нему сердца неудержимо. При Есенине люди забывали свои житейские дела, выходили из обыденного круга интересов и забот. Ощущение праздника, большого светлого праздника, охватывало душу всякого, кто приближался к поэту. В глазах Есенина, в его мягкой, ласкающей улыбке, в певучем его голосе было обаяние непреодолимое. То, что он говорил, было всегда жгуче интересно. Интересно не новизной идей, не остроумием речи, а той задушевностью общения с людьми, той искренностью и честностью сердечной исповеди, которыми было наполнено его слово. Он никогда не позировал, никогда не изменял самому себе. Эта прямота, эта искренность покоряли всех. Его друзьями были люди самых различных политических оттенков, различного душевного склада. И всем он был дорог и близок.
Многие думают, что к Есенину тянулись из-за вина, которое часто появлялось в его присутствии. Это совершенно неверно. Я наблюдал Есенина в годы, когда он еще не пил, между тем его общение было так же дорого и ценно всем окружавшим его. Конечно, в последние годы его часто окружала ватага проходимцев, падких на его вино, но не о них идет речь.
Характерно, как лучшая иллюстрация, выступление на общественном суде в Доме печати покойного писателя Андрея Соболя. Он выступал на суде свидетелем со стороны защиты. Касаясь обвинения Есенина в антисемитизме (а формальные основания для этого обвинения у суда были), Соболь сказал:
— Я еврей. Антисемита я чую за три версты. Есенин, с которым я дружу и близок, для меня родной брат. В душе Есенина нет чувства вражды и ненависти ни к одному народу.
И в самом деле, на Кавказе, где его окружали — в Баку тюрки, в Тифлисе — грузины, в Батуме — аджарцы, — Есенин со всеми говорил на одном и том же языке сердечности и любви. И у всех он вызывал такое же ответное чувство. С какой радостью он сообщал близким, что такое-то стихотворение его переведено на чужой язык. Уже тогда многие его стихи были переведены на французский, немецкий, английский, японский, польский и еврейский языки. Его строки: «Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт» стали реальностью. Есенина уже знали и горячо полюбили как у нас на родине, так и в соседних славянских странах. Я не могу забыть комичного эпизода, связанного с переводом одного его стихотворения на еврейский язык.
Это было в Москве. Однажды он подает мне вырезку из газетного листа и просит прочесть вслух напечатанное там стихотворение. Вырезка оказалась из еврейской газеты, издающейся в Америке, с переводом его стихотворения. Я прочел ему перевод.
Он пришел в неистовый восторг:
— Как хорошо! Главное — как все понятно! «Понятным» оказалось стихотворение потому, что в нем древнееврейская фраза — «Эйли, эйли, лима савахфани!» осталась в переводе такой же, как в подлиннике. Есенин целый день бегал по Москве с газетной вырезкой и показывал ее своим друзьям.
Забежал он и к Эмилю Кроткому*. (* Юморист, в дальнейшем работавший в журнале «Крокодил»).
Эмиль Кроткий, которого всегда подмывало на шуточные проделки, не мог оставить этот случай без «профессионального» использования. Он составил письмо к Есенину от имени какой-то, изобретенной им, еврейской духовной секты с замысловатым названием. В этом письме духовный вождь секты сообщал Есенину, что, ознакомившись с переводами его стихов на еврейский язык, он пришел к заключению о полном духовном родстве Есенина с еврейским народом. Чтобы окончательно закрепить это родство духа, остается только совершить один, обязательный для каждого правоверного еврея, акт — акт обрезания.
Вождь секты в письме извещает Есенина, что этот акт будет над ним совершен в будущую пятницу в 12 часов дня на его квартире, куда к этому часу приедут доверенные люди секты со специалистом-резником. Письмо заканчивалось поздравлением Есенина по случаю будущего совершения над ним акта божьей благости и милости.
Письмо было подкреплено подписями и «печатью», искусно вырезанной на жженной пробке.
Письмо было получено Есениным по почте и произвело на него потрясающее впечатление. Он поверил в его подлинность и… пал духом. Мариенгоф был посвящен нами в эту затею, и он нам сообщал о душевных переживаниях нашей жертвы. Чем ближе к пятнице, тем все больше у Есенина омрачалось настроение. Накануне рокового дня он заявил Мариенгофу, что завтра уезжает с утра на целый день. Причину отъезда он не пожелал объяснить. Мариенгоф не выдержал и выдал Эмиля Кроткого с головой.
Утром они оба пришли к Эмилю и мы от души посмеялись.
Есенин смеялся не меньше нашего.

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика