Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58827775
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
20845
39415
150742
56530344
881597
1020655

Сегодня: Март 28, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

НИКРИТИНА Анна. Есенин и Мариенгоф

PostDateIcon 29.11.2005 21:00  |  Печать
Рейтинг:   / 3
ПлохоОтлично 
Просмотров: 14292

Анна Никритина

ЕСЕНИН И МАРИЕНГОФ

Я приехала из Киева в Москву (это год 1920-21-й), держала экзамен в Камерный театр Таирова. Одним из экзаменаторов был поэт Вадим Шершеневич. Он преподавал в театре поэтику, ритмику стиха.
Я попала в театр. Часто ездила с Вадимом Шершеневичем на шефские концерты. После концертов иногда приезжали в кафе поэтов «Домино». Оно находилось на Тверской (теперь улица Горького), немного ниже проезда МХАТа. Это было кафе, где встречались все поэты, начиная с Брюсова, всегда подтянутого, в черном сюртуке с белым крахмальным воротничком и манжетами. На одном из таких вечеров, когда мы приехали с Шершеневичем после концерта, Есенин читал свои стихи, потом кричал, свистел, заложив два пальца в рот по-мальчишески, совсем как в стихотворении, написанном в следующем, 1922 году:

Золотая словесная груда,
И над каждой строкой без конца
Отражается прежняя удаль
Забияки и сорванца.

В конце вечера Шершеневич предложил мне пойти к гости к его приятельнице, какой-то пожилой даме, плюете с Есениным. Я, конечно, согласилась. Побыть в обществе Сергея Есенина, послушать его, поговорить (он уже тогда был всеми любим) мне интересно. И я не пожалела. Он был очень хорош в тот вечер. Легкий, веселый, с юморком, чудно улыбался. Действительно, как васильки во ржи цвели в лице глаза. Читал свои стихи. Часа в два ночи мы с Шершеневичем ушли, Есенин, как и предполагалось, остался там ночевать. Не знаю почему, но ему негде было спать, и эта дама предложила ему ночлег.

Прошло много времени... Я как-то забежала в книжную лавку имажинистов к Шершеневичу — мне нужны были стихи, — и тут из глубины лавки вышел Мариенгоф: «Что ж ты меня не знакомишь?» Много месяцев спустя после моего первого знакомства с Есениным, примерно в июне — июле, он вернулся из какой-то поездки домой, и Мариенгоф меня вторично с ним познакомил. «Ах, эта! Да я ее знаю». Как потом оказалось, ходить с Шершеневичем по гостям, да еще ночью, было не совсем безопасно для репутации молодой девушки... Но ничего... Мы все же подружились с Сергеем Александровичем.

Я часто бывала у них в доме. Я говорю «у них», потому что Есенин и Мариенгоф жили одним домом, одними деньгами. Оба были чистенькие, вымытые, наглаженные, в положенное время обедали, ужинали. Я бы не сказала, что это похоже было на богему. Жили они в Богословском переулке, рядом с театром Корша (теперь это Петровский переулок, а театр — филиал МХАТа). В большой коммунальной квартире у них чуть ли не три комнаты, правда, одна из них - бывшая ванная. Потом почему-то стало две. Одну, очевидно, отобрали. Одевались они одинаково; белая куртка, не то пиджачок из эпонжа, синие брюки и белые парусиновые туфли. До чего же Есенин был хорош в этом туалете! Походка у него была легкая, слегка пританцовывающая («В переулках каждая собака знает мою легкую походку»). Приветный, ласковый, гостеприимный, он много работал. Никогда не забуду дня после возвращения Мариенгофа из поездки. Именно дня. Все собрались утром, а разошлись только к вечеру.

Есенин, Мариенгоф, Эрдман, Шершеневич, Ивнев, Старцев — все читали, что наработали, написали за это время. Есенин читал «Пугачева». И то, что он написал, было замечательно, и как он это читал. Пожалуй, никто из поэтов так не читал свои стихи, как Ксении, разве только Маяковский. Но тот совсем по-другому — головно, рационально, а Есенин очень эмоционально, с жаром, с темпераментом. Очень точно написал Горький: «Но вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе... Я не могу его чтение назвать артистическим, искусным и так далее, все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно... Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми». Это верно — голос у него был мягкий и несколько надрывный.

А как он очаровательно напевал цыганские романсы. Он очень любил сумерничать и всегда заводил: «Ну, Мартышон, давай» (так он меня называл). Даже в каком-то письме из Остенде он писал:

«В Самарканд-да поеду-у я,
Т-там- живет-да любозь моя...
Черный Мартышон! Слышишь ли ты меня?»

Любимая его песня: «На горе стоит ольха, под горою вишня, парень девку полюбил, она замуж вышла...» И столько грусти было в этом. Мы подолгу с ним распевали, негромко, лирично, в полутьме. Еще он очень любил половецкие пляски из «Князя Игоря». Тут уж мы изображали целый оркестр...

В этой коммунальной квартире, где, кроме них, жили рабочие, его очень любили. Он обладал каким-то особым обаянием, был ласков, сердечен, для каждого у него было свое словцо.

Мне вспоминается вечер — его рождение или именины. Был и Мейерхольд, и Якулов — словом, много гостей, а он до их прихода и выпил со всеми жильцами, и в карты на кухне с ними наигрался (там была такая большая, длинная кухня), и так притомился, что заснул. И именины праздновались без именинника. Но никто не рассердился, не обиделся, все смеялись, шутили, пили за его здоровье и объяснялись ему в любви.

Есенин очень любил свою деревню. Бывало, заскучает: «Эх, поеду, поживу там недели две — город надоел, хочется на природу». Уедет и... через три дня возвращается, «Сережа, ты что? Что случилось?» — «Э!» — махнет рукой. Трех дней ему было достаточно. Умом, сердцем, кровью любил деревню, а был городским человеком. Любил хорошие рубашки, одевался у лучшего портного Москвы.

Очень смешно было: осенью 21-го года оба, Есенин и Мариенгоф, появились в цилиндрах. Эти цилиндры так ошарашили москвичей, что даже мои знакомые рядом с Мариенгофом в цилиндре меня уже не узнавали и мне же рассказывали, какой интересный иностранец появился в Москве, хотя я сама видела, как они пялили на него глаза, не замечая меня. Очутились они с Есениным в Петрограде без головных уборов, шли дожди, но купить шляпу без ордера было невозможно. Наконец в одном магазине им предложили: «Хотите цилиндры? Можем продать без ордера. Вот они и ухватились за них, Есенин со всей его душевной тонкостью сразу почувствовал, что у нас с Мариенгофом возникает что-то настоящее.

Был вечер у Жоржа Якулова в студии. Это был известный художник того времени. Естественно, туда привезли и Дункан. На этот вечер Жорж пригласил и нас троих...

Поехали... И сразу же, с первого взгляда, Изадора влюбилась в Есенина... Весь вечер они не расставались, и... уехали оттуда мы уже вдвоем с Мариенгофом, а Есенин уехал с Дункан. Примерно месяца через два он совсем переехал на Пречистенку к Дункан, а я переехала на Богословский, вышла замуж за Мариенгофа и прожила с ним всю жизнь.

Есенин часто прибегал к нам один, приезжал и вместе с Изадорой, мы бывали у них. Она стала Есенина-Дункан, а потом, за границей, вторично вышла за него замуж и уж стала просто Есенина. И все же жизнь не получилась. Они были люди разных миров, разных понятий. Я уже не говорю о том, что Есенин говорил только по-русски, а Изадора на всех языках, кроме русского.

Однажды мы встретили их у храма Христа Спасителя. Шла чинная «буржуазная» пара — Есенин и Дункан. Сережа страшно обрадовался. Нас пригласили обязательно, непременно прийти вечером. Пришли. Кроме нас, никого не было. Но было торжественно. У каждого прибора стояла бутылка рейнвейна. Они стояли, как свечи. Изадора подняла первый бокал за Есенина и Мариенгофа, за их дружбу. Она понимала, как трудно Есенину. Она ведь была очень чуткой женщиной. А потом сказала мне: «Я енд ты чепуха, Эссенин енд Мариенгоф это все, это дружба». Я-то, конечно, была чепуха. Вскоре они уехали за границу.

Перед отъездом за границу Дункан и Есенин пришли к нам прощаться. Сережа протянул Анатолию стихотворение «Прощание с Мариенгофом».

И в ответ Мариенгоф протянул свое. Вот ого последние четыре строчки:

А вдруг
При возвращении
В руке рука заколодит
И оборвется встречный поцелуй…

По существу, стихи оказались в какой-то мере пророческими. Мариенгоф записал: «По возвращении «наша жизнь» оборвалась. «Мы» раздвоилось на я и он». Ну, это я забежала вперед...

Есенин, конечно, не просто поехал в свадебное путешествие, он поехал как русский поэт. Завоевывать Европу и Америку.

Бедные, бедные крестьяне,
Вы, наверно, стали некрасивыми,
Таи лее боитесь бога и болотных недр.
О, если бы вы понимали,
Что сын ваш в России
Самый лучший поэт!

И он не ошибся, прошло полвека, и Есенин теперь— наша национальная гордость.

Европа и Америка ему не нравились. Он тосковал до России. Из Европы он пишет Мариенгофу: «Милый мой, самый близкий, родной и хороший, как хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая «северяншицина» жизни…» Там, из Москвы, нам казалось, что Европа — это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет еще такой страны и быть не может».

Нью-Йорк 12 ноября 1922 г.
Милый мой Толя! Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься... Лучше всего, что я видел в этом мире, это все-таки Москва. В чикагские «сто тысяч улиц» можно загонять только свиней. На то там, вероятно, и лучшая бойня в мире.
О себе скажу (хотя ты все думаешь, что я говорю потомства), что я впрямь не знаю, как быть и чем жить теперь.
Раньше подогревало то при всех российских лишениях, что вот, мол, «заграница», а теперь, как увидел, молю бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно [...]. И правда, на кой черт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя штука эта душа, всегда в валенках, с грязными волосами и бородой Аксенова. С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это так. же неприятно, как расстегнутые брюки (...)
Ты сейчас, вероятно, спишь, когда я пишу это письмо тебе. Потому в России сейчас ночь, а здесь день.
Вижу милую, остывшую твою железную печку, тебя, покрытого шубой. И Мартышон.
Боже мой, лучше было есть глазами дым, плакать от него, но только бы не здесь, не здесь. Все равно при этой культуре «железа и электричества» здесь у каждого полтора фунта грязи в носу».

Изадора рассказывала: «Банкет, все пьют его здоровье, говорят о нем с восхищением (он очень нравился американцам). А у него глаза вдруг наливаются кровью: домой, сейчас же домок. И я, конечно, бежала, боясь худшего скандала». Он был ущемлен: везде он был на втором месте, на первом Исидора.

Вернулись на родину они вдвоем, но скоро разошлись.

1923 год, август, мы в Одессе, у нас сын. Мы без денег, в долгу. Есенин присылает нам деньги, телеграмму: «Приехал, приезжайте, Есенин». Радости нашей не было конца. Мы кладем своего месячного сына в серенький чемодан (конечно, открытый!) и едем в Москву, в Москву, на встречу с Сережей. И как грустна была эта встреча, как больно было на него смотреть: он как-то посерел, и волосы потяжелели, и глаза помутнели. Какая-то компания возле него нечистоплотная — присосавшаяся. Вскоре на время он переехал к нам на Богословский. Все говорил: «ВымОю голову». У него были свои ударения, и мягко произносил «г». Он любил мыть голову, и правда, волосы опять становились легкие, глаза светлели.

Как-то привела к нам Миклашевскую. Актрису театра. Я с ней дружила, хотя была много моложе. Тогда я почему-то всегда была моложе своих друзей, а теперь всегда старше. Ока играла принцессу Брамбилу и славилась своей красотой. Когда я поступила в Камерный театр, то спросила: «А где эта знаменитая красавица, покажите мне ее...» — «Да вот, возле вас…» Я оглянулась... Стояла рядом крупная женщина, на плечах русский платок, бледная, ничего выдающегося... Но через 20 минут я уже наслаждалась ее красотой. Большие карие глаза, прямой нос. Чудный маленький рот, ничего броского:

Ты такая ж простая как все,
Как сто тысяч других в России...

И еще:

Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.
Вот это точный ее портрет.

Прошло много времени, мы не встречались. Есенин уехал в Баку, Тифлис. Жизни разошлись. Шел 1925-й год.

Мы были у Качаловых вместе с Саррой Лебедевой - скульптором. Много говорили о Есенине. Василий Иванович читал его стихи «Собаке Качалова». Вернулись все трое к нам домой часа в 4 утра. Вдруг входит моя мама и говорит: «Сережа был, все время смотрел на Киру (это наш сынишка), плакал, хотел помириться с Толей...» Мы прямо растерялись. Подумайте, мы там все время говорили о нем, и он пришел. Мы были в отчаянии. Где же теперь его найти? Постоянного жилья у него не было, он ночевал то здесь, то там. И вдруг назавтра, часа в 2 дня, четыре звонка — это к нам. Открываю — он, Сережа. Мы обнялись, расцеловались. Побежали в комнату. Мариенгоф ахнул. Он был счастлив, что Сережа пришел. Есенин смущенно сказал: вся его «банда» смеется над ним, что он пошел к Мариенгофу. «А я все равно пошел». Они сидели, говорили, молчали... Потом Есенин сказал: «Толя, я скоро умру, не поминай меня злом... у меня туберкулез!».

Толя уговаривал его, что туберкулез лечится, обещал все бросить, поехать с ним, куда нужно. Никакого туберкулеза у него не было. А просто засела в голове страшная мысль о самоубийстве. Она была у него навязчивая, потому что когда Есенин очутился в нервном отделении у Ганнушкина и мы к нему пришли, он только и рассказывал, что там всегда раскрыты двери, что им не дают ни ножичка, ни веревочки, чтоб чего над собой не сделали.

Я больше его не видела, а Мариенгоф рассказывает:

«День был серого цвета. Я сидел на скамейке бульвара против Камерного театра.
— Сережа!
Есенин не сразу услышал. Шляпа, побуревшая от мокрого снега, была надвинута на самые брови.
— Сережа!
— Здорово! Небось, Мартышона поджидаешь? — Сел рядом, сдвинул шляпу на затылок и неожиданно спросил: «Толя, ты любишь слово покой?»
— Слово — люблю, а сам покой не особенно.
— Хо-рошее слово! От него и комнаты называются покоями, от него и покойник. Хо-орошее слово! И, рассеянно поцеловав меня в губы, сказал!
— Прощай, милый!
— Куда торопишься, Сережа?
— Пойду с ним попрощаюсь.
— С кем это?
— С Пушкиным.
— А чего с ним прощаться? Он, небось, никуда не уезжает.
— Может, я далеко уеду,
Это был мой последний разговор».

Есенин уехал в Ленинград...



— Знаешь, Толя, сколько шло народу за гробом Стендаля? — Четверо!
— Я невольно подумал: «До чего же Есенин литературный человек. А невежды продолжают его считать деревенским пастушком, играющим на дулейке»…
— А Моцарта похоронили в общей могиле для бродяг! И стал легонько насвистывать:
Эх, яблочко,
Куда катишься…

(Из воспоминаний друга С. Есенина, поэта и писателя А. Мариенгофа)


Nikritina«Роман без вранья» Мариенгофа был издан в Англии и известен у нас разве что специалистам. Воспоминания его жены Анны Никритиной, не опубликованы вовсе. А напрасно.
Анна Борисовна была актрисой. Начала свой творческий путь в Киеве, потом выступала на сцене Камерного театра А. Таирова в Москве. Белее тридцати лет была в труппе ленинградского БДТ, возглавляемого Г. Товстоноговым. В 20-е годы дружила с поэтами-имажинистами, читала их стихи, особенно часто в знаменитом московском кафе «Стойло Пегаса». О своих встречах с A. Таировым и А. Коонен, С. Лебедевой, B.    Качаловым, В. Ивановым, Д. Шостаковичем и другими замечательными современниками она рассказала в книге «Так недавно», остающейся пока в рукописи. Среди «этюдов о встречах» есть и этот — о Сергее Есенине.

Я познакомилась с Есениным в 1921 году. Была я тогда студийкой Камерного театра у Таирова, и преподавал у нас стихосложение Вадим Шершеневич. Собственно, не только преподавал. Он был другом театра, советчиком, личным другом Таирова. Вот он-то и познакомил меня с Есениным на вечере в кафе поэтов «Домино». Оно находилось на Тверской — теперь улице Горького — немного ниже проезда МХАТа. Это было кафе, где встречались все поэты, начиная с Брюсова. Ведь тогда было множество всяких школ, школок, направлений: акмеисты, футуристы, имажинисты, ничевоки, кузница и т.д., и т.п. Они-то и читали свои стихи, спорили, бунтовали, защищали своё кредо всеми способами, а потом выходили из этого кафе мирными приятелями или добрыми знакомыми. Словом, как теперь говорят, сосуществовали. На этом вечере Есенин читал свои стихи, потом кричал, свистел, заложив два пальца в рот, по-мальчишески:

Золотая словесная груда
И над каждой строкой без конца
Отражается прежняя удаль
Забияки и сорванца.

Это стихи 1922 года, но они абсолютно выражают Есенина этого времени.

В конце вечера Шершеневич предложил мне пойти в гости к его приятельнице, какой-то пожилой даме, вместе с Есениным. Я, конечно, согласилась. Побыть в обществе Есенина, послушать его, поговорить (он уже тогда был всеми любим) мне было интересно. И я не пожалела. Он был очень хорош в этот вечер. Лёгкий, весёлый с юморком, чудно улыбался. Действительно, как васильки во ржи, цвели его глаза. Читал свои стихи. Часа в два ночи мы с Шершеневичем ушли, а Есенин, как и предполагалось, остался там ночевать. Не знаю почему, но ему негде было спать (то ли квартира была заперта, то ли ремонт) и эта дама предложила ему ночлег…

Много месяцев спустя, примерно в июне-в июле, меня вторично с ним познакомил поэт Мариенгоф, предварительно нарассказав ему обо мне…

— Ах эта! Да её знаю, — сказал Есении, махнув рукой. Как петом оказалось, ходить с Шершеневичем по гостям, да ещё ночью, было совсем небезопасно для репутации молодой девушки. Но ничего! Мы все же подружились с Есениным.

Я часто бывала у них в доме. Говорю — у них, потому что Есенин с Мариенгофом жили одним домом, одними деньгами, у них была великолепная домработница Эмилия, которая их чудно кормила, обихаживала их; оба были чистенькие, вымытые, наглаженные, в положенное время обедали, ужинали… Словом, ничего похожего на богему. Жили они в Богословском переулке, рядом с театром Корша (теперь это Петровский переулок, а театр — филиал МХАТа). Было у них чуть ли не три комнаты, правда, одна из них — бывшая ванная в большой коммунальной квартире. Потом почему-то стало две. Одну, очевидно, отобрали. Одевались они одинаково по своей моде: белая не то куртка, не то пиджачок, слегка расклешённые книзу, из эпонжа, синие брюки и белые парусиновые туфли. До чего же Есенин был хорош, молод, чист был в этом туалете!

Походка у него была лёгкая, слегка пританцовывал: «В переулке каждая собака знает мою лёгкую походку!». Приветливый, ласковый, гостеприимный. Он тогда много работал…

Никогда не забуду дня после возвращения Мариенгофа из поездки. Именно дня. Все собрались утром, а разошлись только к вечеру. Есенин, Мариенгоф, Эрдман, Шершеневич, Старцев, Ивнев. Все читали, что наработали, написали за это время. Есенин читал «Пугачёва». Это было чудо! И то, что он написал, и то, как он это читал. Пожалуй, никто из поэтов так не читал свои стихи, как Есенин, разве только Маяковский. Но тот совсем по-другому — головно, рационально, а Есенин очень эмоционально, с жаром, с темпераментом. Очаровательный мягкий голос… А как он пел цыганские романсы, вернее, напевал. Он очень любил сумерничать. И всегда заводил:

На гора стоит ольха,
Под горою — вишня.
Парень девку полюбил —
Она замуж вышла!..

— Ну, Мартышон, давай подпевай! (Так он меня всегда называл: «Мартышон!»).

Подолгу мы с ним так распевали. Негромко, лирично, в полутьме…

Ещё он очень любил Половецкие пляски из «Князя Игоря». Тут уж мы изображали оркестр. Даже в одном письме из Остенде он писал:

«В Самарканд — да поеду — у я,
Та-а-м живёт — да любовь моя…
Черный Мартышон! Слышишь ли ты меня!»

В этой коммунальной квартире, где кроме них жили рабочие, его очень любили. Он обладал каким-то особым обаянием. Был ласков, сердечен, для каждого у него было своё словцо.

Мне вспоминается один вечер — его рождение или именины. Был и Мейерхольд, и Якулов… Словом, как нередко говорится, много знатных гостей. А он уже до их прихода и выпил со всеми жильцами, и в карты наигрался (была там такая большая длинная кухня), и так притомился, что заснул. И все мы праздновали именины без именинника. Но никто не рассердился, не обиделся. Все смеялись, шутили, пили за его здоровье и объяснялись ему в любви — заочно…

Есенин очень любил свою деревню, но как-то в своём представлении, в своём опоэтизированном воображении. Бывало, заскучает по деревне:

— Эх, поеду, поживу там недели две. Город надоел, хочется на природу.

Уедет… А через три дня возвращается.

— Сережа, что ты? Что случилось?

— Э! — махнёт рукой — второй сорт!

И опять начинается городская жизнь…

Иногда, оглядываясь в прошлое, кажется: хорошо было! Жили, работали, читали стихи в «Стойле Пегаса». Это уже кафе имажинистов. Тоже находилось на Тверской, но на другой стороне, поближе к Тверскому бульвару. Примерно там, где теперь магазин «Рыба», напротив «Синтетики». Устраивали там диспуты. Я тоже подвизалась на этой эстраде и читала там стихи имажинистов, а иногда и футуристов…

В СССР приехала Изадора Дункан. Известная танцовщица, со своей школой. Она восставала против классического танца — босоножка. Её пригласил наш нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, предложил постоянно жить у нас, открыть школу. Она была полна энтузиазма: в первой свободной стране — школа свободного танца. Ей отдали большой особняк на Пречистенке…

Вечер у Жоржа Якулова в студии. У него всегда собирались поэты, музыканты, художники, бывал нередко Луначарский. Привезли туда и Дункан. На этот вечер Жорж пригласил и нас троих. Поехали… Кажется, с первого взгляда Изадора влюбилась в Есенина. Весь вечер они не расставались и… уехали оттуда мы уже вдвоём с Мариенгофом, а Есенин уехал с Дункан. Было это как удар молнии — удар судьбы… Его все полонило в ней — и страсть, и откровенность, и её слава. Всемирно известная Изадора Дункан влюбилась в него, в Есенина… От Дункан ему некуда было деться. Она везде его настигала, ничего не стеснялась. И в этом была её сила, её право.

Помню, Новый год встречали у Изадоры… Есенин сбегает к Якулову и вызывает нас туда по телефону. Приезжаем, и Дункан приезжает вслед за нами. Другим ходом выбирается из квартиры и домой. Вскоре звонят и в нашу дверь…

Мне было ужасно жалко её тогда: Изадора была ведь намного старше нас. Но женщина она замечательная — умная, образованная. И в конце концов победила: примерно месяца через два Есенин совсем переехал на Пречистенку к Дункан. А я переехала на Богословский — вышла замуж за Мариенгофа.

Есенин часто прибегал к нам одни, приезжал и вместе с Изадорой, мы бывали у них… Она стала Есенина-Дункан, а потом за границей, вторично вышла за него замуж и уже стала просто Есениной. И все же жизнь не получилась. Они были люди разных миров, разных понятий. Я уже не говорю о том, что Есенин говорил только по-русски, а Изадора на всех языках, кроме русского. Сережа мучился, стал подозрителен. Стал много пить: все ему казалось, что его осуждают, смеются над ним. Какое-то время за это даже дулся на Мариенгофа…

1923 год, август. Мы в Одессе, у нас сын. Мы без денег, в долгах. И вдруг телеграмма от Есенина и деньги: выезжайте немедленно! Как он почувствовал, что мы без средств?.. — Не знаю… Но радости нашей на было конца. Мы кладём своего месячного сына в чемодан без верхней крышки — это у нас что-то вроде коляски — и едем в Москву. В Москву на встречу с Серёжей!

Но как горестна была эта встреча, как больно было на него смотреть: он как-то посерел, волосы потяжелели и глаза помутнели… И рядом какая-то компания… Вскоре на время он переехал к нам на Богословский. Все говорил: «Вымою голову!» (Он мягко произносил «г» и ударения у него были нередко «свои»). Сережа всегда любил мыть голову. Но теперь стало особенно заметно, как от этого волосы становились словно легче, и глаза светлели…

Как-то я привела к нам Миклашевскую. Актрису камерного театра. Я с ней дружила, хотя и была много моложе. Это теперь я — всегда старше, а тогда почему-то была моложе своих друзей. Она играла принцессу Брамбиллу и славилась своей красотой. Когда я поступила в Камерный театр, я попросила показать мне эту знаменитую красавицу.

— Да вот она, возле Вас!

Я поразилась. Стояла крупная женщина, на плечах русский платок, бледная, ничего выдающегося… Но через двадцать минут, я уже наслаждалась её красотой. Большие карие глаза, прямой нос, чудный маленький рот… Ничего броского…

Ты такая простая, как все,
Как сто тысяч других в России…

Или:

Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.

Это точно её портрет. А дальше — процитирую из воспоминаний Мариенгофа — все точно:
«Есенин взял у меня из стола лист в каракулях и прочёл вслух:

Та, что зарю положила на губы
И думает — сама заря…»


«Российская музыкальная газета», № 9, 1990 г. С. 3.


 

Комментарии  

-1 #1 RE: НИКРИТИНА Анна. Есенин и МариенгофНаталья Игишева 10.03.2017 20:53
Довольно неожиданно, что Никритина обошлась без колоритных описаний пьянства, которыми нашпиговано абсолютное большинство других воспоминаний о Есенине, особенно ранних. (Может быть, побоялась, что не сможет достаточно убедительно соврать в этом вопросе или просто поленилась в Тулу самовары возить, справедливо посчитав, что и без нее на эту тему уже выше крыши написали и еще напишут?) А вот ее слова, что Есенин был убежден, что болен туберкулезом и скоро умрет, опровергаются письмами самого поэта к Бениславской от 11-12 мая 1925 г. и к Качалову от 15 мая 1925 г., а также словами Болдовкина, который хоть и тоже пишет, что Сергей Александрович якобы был убежден, что умрет от туберкулеза, однако из его воспоминаний следует, что летом 1925 г. Есенин весьма весело проводил время на свадьбе у своего двоюродного брата, а это не очень-то похоже на поведение человека, уверенного, что в близкой перспективе у него – неотвратимая мучительная смерть.
Цитировать

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика