Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58836776
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
29846
39415
159743
56530344
890598
1020655

Сегодня: Март 28, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

РАДЕЧКО П. Троянский конь репутации Есенина

PostDateIcon 19.04.2011 13:13  |  Печать
Рейтинг:   / 10
ПлохоОтлично 
Просмотров: 20254

 

 

ГЛАВА IX

ПОТОМОК БАРОНА МЮНХГАУЗЕНА И ЕГО «ВРАНЬЁ БЕЗ РОМАНА»

 

Веруйте в благовест моего вранья.
А. Мариенгоф. «Развратничаю с вдохновеньем».
Покраснел бы сивый мерин,
Твою слушая хвальбу.
П. Радечко. «Белорусскому Мюнхгаузену».
«…мне, автору «Романа без вранья» читатели не
поверят»
А. Мариенгоф. «Это вам, потомки».

После смерти Сергея Есенина и опубликования элегии «До свиданья, друг мой, до свиданья» Владимир Маяковский писал:
«Поэтам СССР был дан социальный заказ написать стихи об Есенине. Заказ исключительный, важный и срочный, так как есенинские строки начали действовать быстро и без промаха. Заказ приняли многие. Но что написать? Как написать?
Появились стихи, статьи, воспоминания, очерки и даже драмы. По-моему, 99% написанного об Есенине просто чушь или вредная чушь…» (В. Маяковский. Сочинения в двух томах. М., 1988. т. 2, стр. 678).
Не пройдёт и пяти лет как сам «горлан» и «главарь» ЛЕФа окажется в таком же положении, как Есенин в декабре 1925-го. И вновь виновником трагедии будет не существующая система уничтожения российских талантов, а непосредственный обладатель его. Но пока что Маяковский не понимает этого и по принципу: кому война, а кому — мать родна! пытается своим стихом «Сергею Есенину» и кощунственной статьёй «Как делать стихи» добиться для себя ещё большего расположения власть имущих.
Он ругает «мелкие стихи есенинских друзей», а заодно и своего друга Безыменского; стихи есенинских «врагов», называя их поповскими; критиков — во главе с вечно оскорбляемым без всяких на то причин Коганом, а также «дурнопахнущие книжонки» Кручёных. И всё ради того, чтобы подчеркнуть исключительную важность своего стихотворения, с помощью которого оболванивал народ тем, что Есенин, якобы прежде, чем покончить с собой, перерезал себе вены перочинным ножом. Ему в голову не приходит мысль о том, как можно в таком состоянии изготовить удавку и закрепить её на вертикальной трубе на высоте более трёх с половиной метров, и не остаться с головы до ног залитым кровью.
Очевидно, стремление как можно скорее и лучше выполнить «социальный заказ» не позволяло ему, свято верящему в официальную версию горячо поддерживаемой им власти, здраво подумать о произошедшем.
Не оказался пророком Маяковский и в другом. Далее он писал:
«Мало поможет для борьбы с вредом последнего есенинского стиха и проза о нём».
Что касается творений Кручёных, Ревякина, Лелевича и иже с ними, ныне абсолютно забытых, это действительно так. Что же касается прозы Мариенгофа и, в частности, пресловутого «Романа без вранья», можно сказать — помогла. Правда, не «для борьбы (какой-то интернациональный стиль! — П.Р.) с вредом последнего есенинского стиха», а непосредственно с репутацией поэта, со всем его творческим наследием.
Вспомним слова Корнелия Зелинского из письма другу Есенина Николаю Вержбицкому:
«Если Дантес убил Пушкина, то Мариенгоф на добрые три десятилетия убил славу Есенина…»
А это, согласитесь, посильнее подмены Маяковским последней строки из «До свиданья…» своей: «сделать жизнь значительно трудней».
Всем известно, что «сделать жизнь» в тех условиях не удалось и самому «горлану, главарю».
Превзойти Маяковского в выполнении «социального заказа» помогли Мариенгофу не его исключительные способности, которых не было, а безудержное враньё, скорее всего, рекомендованное ему высокими покровителями. Сыграл роковую роль и момент личного присутствия. Ведь известно, что ложь даже самая невероятная, кажется правдоподобной и достигает своей подлой цели именно тогда, когда замешивается на мелкой, но действительной бытовой основе.
А теперь проанализируем достоверность самого «правдивого» в истории мировой литературы произведения — «Романа без вранья», чтобы убедить читателя в том, что по своей «безгрешности» оно вполне может соперничать с известными книгами Бюргера и Распе о всемирно известном бароне Мюнхгаузене. С одной лишь той разницей, что Мюнхгаузен в своих рассказах всегда добр и великодушен, действует по принципу: не хочешь — не слушай, а врать не мешай. А вот духовный наследник Мюнхгаузена — Мариенгоф врёт со злым умыслом, с завистью, желчью, стараясь унизить всех и каждого, чтобы затем на их жалком фоне самому выглядеть талантливым, мудрым, удачливым и недосягаемым.
Врёт Мариенгоф в своём самом «правдивом» романе, да и в других творениях, с первой и до последней строки. Его современники всё это увидели и единодушно отвернулись от него, в результате чего новоявленному «романисту» (в романе всего-то около 100 страниц!) пришлось уехать из столицы в Ленинград.
Сейчас же, после 60-летнего забвения этой дрянной повестушки, установить все несоответствия действительности трудно, да и нет в том большой необходимости. Отметим лишь главное из того, что даёт основание говорить о беспардонной наглости и нечистоплотности автора при написании этого позорно известного «романа», являющегося составной частью так называемой «Бессмертной трилогии». Естественно, без повторения тех многочисленных фактов, которые были убедительно опровергнуты в предыдущих главах.
На странице 16 этой трилогии (М., Вагриус. 2000) мы читаем:
«Стоял тёплый августовский день. Мой стол в издательстве помещался у окна. По улице ровными каменными рядами шли латыши. Казалось, что шинели их сшиты не из серого солдатского сукна, а из стали. Впереди несли стяг, на котором было написано:

МЫ ТРЕБУЕМ МАССОВОГО ТЕРРОРА

Меня кто-то легонько тронул за плечо:
— Скажите, товарищ, могу я пройти к заведующему издательством Константину Степановичу Еремееву? <…>
— Скажите товарищу Еремееву, что его спрашивает Сергей Есенин».
Обманутые этой цитатой «лучшего друга» многие исследователи творчества Есенина, в том числе и весьма дотошные, а также современники поэта на протяжении десятков лет писали о том, что первая встреча этих двух будущих имажинистов состоялась в августе 1918 года.
Для того, чтобы убедиться в том, насколько объективно это сообщение, сравним некоторые другие факты из названной книги. Так, на предыдущей странице мы можем прочитать о том, как в первый день своего приезда в Москву Мариенгоф поселился в гостинице «Метрополь» у своего двоюродного дяди-брата Боба. В это время туда заглянул сам Бухарин, который ознакомился с его альманахом «Исход» и дал ему нелицеприятную оценку.
Теперь откроем книгу А. Мариенгофа «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость» (Л., 1988) на странице 355 и прочитаем следующее:
«Имажинизм родился в городе Пензе на Казанской улице. «Исход» — первый имажинистский сборник был отпечатан в губернской типографии осенью восемнадцатого года (курсив — П.Р.)
Не будем пока брать во внимание амбициозное утверждение потомка барона Мюнхгаузена о том, что он в единственном числе без Есенина, Шершеневича и других «образоносцев» ещё осенью 1918 года создал в Пензе имажинизм. Здесь его, как говорится, слишком занесло. Для нас сейчас важно подчеркнуть то, что, отпечатанный осенью 1918 года альманах «Исход», никак не мог оказаться в августе того же года в Москве, где с ним ознакомился Бухарин и назвал его никогда нечитанной «ерундой». И всё потому, что в августе в Москве ещё и духа мариенгофского не было.
Впрочем, такой факт наш проницательный читатель, привыкший в советские времена улавливать смысл написанного между строк, мог обнаружить даже без сравнения двух книг этого мастера по втиранию очков, если читал внимательно. Ведь ни один здравомыслящий командир, даже самый революционный и кровожадный, не мог додуматься в знойном августе одеть марширующие «каменные ряды латышей» в шинели. Явно названная акция проводилась не раньше октября.
Кстати, одновременно заметим, что каннибальский призыв латышей: «Мы требуем массового террора», так вдохновивший Мариенгофа-Мюнхгаузена, был написан не на стяге, как сообщает он, а скорее всего на полотнище, на транспаранте. Иначе прочитать его можно было бы только при большом ветре и то с трудом.
Кое-кто может сказать, что ошибка автора по времени его приезда в Москву на несколько месяцев чисто случайная и никакой особой роли не играет. Согласиться с таким мнением никак нельзя. Потому что это не ошибка, а явная подтасовка фактов, рассчитанная на увеличение времени дружбы Есенина и Мариенгофа.
На странице 27 названной выше трилогии «романиста» мы читаем: «За четыре года, которые мы прожили вместе…»
Опровергнуть это утверждение теперь не стоит никакого труда. В 1923 году, после возвращения Есенина из зарубежной поездки, они контактировали не более двух недель — с середины августа до начала сентября. Значит, Мариенгоф при написании этих строк имел в виду период с августа 1918 года по 10 мая 1922 года, когда Есенин улетел за границу. Хотя и в таком случае четырёхлетний срок не получался.
Но, как мы установили, Мариенгоф приехал в Москву только в конце 1918 года. В своём «романе» он пытался утверждать, что Есенин с момента их знакомства приходил к нему ежедневно, но поверить в это могут только дети. Вместе стали они появляться только осенью 1919 года, когда поселились на квартире у К. Короткова в доме № 3 в Богословском переулке.
3 октября 1921 года в студии художника Георгия Якулова Есенин познакомился с Айседорой Дункан. И оттуда сразу же отправился на Пречистенку, в особняк Балашовой, где находилась школа знаменитой танцовщицы. Через некоторое время этот особняк стал постоянным местом обитания поэта. И везде теперь Есенин появлялся в обществе гениальной босоножки, а Мариенгоф, соответственно, — вместе со своей Мартышон, как друзья называли его жену, Анну Никритину.
Таким образом мы приходим к заключению, что двухлетний срок — с осени 1919 года по осень 1921-го, на протяжении которого друзья жили вместе, Мариенгоф увеличил вдвое. В этом и кроется причина, по какой жаждущим террора латышам знойным августовским днём пришлось маршировать по площади, будучи одетыми в шинели.
Однако в 20-е годы, когда Мариенгоф в срочном порядке по приказу властей писал «Роман без вранья», о продолжительности своей дружбы с Есениным он говорил как бы между прочим. Ведь основной задачей этой небольшой повестушки было выполнение, по словам Маяковского, «социального заказа», то есть развенчивание и очернение репутации Есенина, как одного из лучших литераторов России. И это он делает с первых страниц своего «Вранья».
Выше уже говорилось о несостоятельности утверждения этого потомка барона Мюнхгаузена о том, что Есенин был навязчивым неряхой, который приходил ежедневно к новоиспеченному другу с солёными огурцами и раскладывал их на его «нетленных рукописях». Ведь все современники считали поэта «чистюлей». Да и разве не он всегда требовал, чтобы Мариенгоф, укладываясь в постель, подстилал газету под свою вечно набриолиненную голову? Об этом можно прочитать, например, в воспоминаниях поэта Эмиля Кроткого (ж. «Огонёк», 1991, № 19, стр. 30).
На странице 18 так называемой «Бессмертной трилогии» Мариенгоф высмеивает Есенина за то, как он, торопясь к «другу» на выработку манифеста, перепутал Петровку с Дмитровкой, «бегал вокруг пустыря, злился и думал, что всё это подстроено нарочно, чтобы его обойти, без него выработать манифест и над ним же посмеяться». И чуть дальше уверяет, что «формальная школа для Есенина была необходима».
Стоит ли повторять то, что к моменту создания имажинизма, не в пример абсолютно никому неизвестному Мариенгофу, Есенин был признанным по всей читающей России поэтом? И ему вдруг настолько понадобилась школа, в которой  бы преподавал этот пензюк, на круглые «тройки» сумевший закончить гимназию, что он, чуть ли не сломя голову, бегал вокруг пустыря в поисках нужного дома. Полный абсурд.
Здесь всё, в угоду «социальному заказу», поставлено, как говорится, с ног на голову. И, быть может, вот эта подлость больше, чем другие способствовала тому, что все литераторы да и другие деятели искусств отвернулись от Мариенгофа после выхода его пресловутого «Вранья». Ведь у каждого из них ничего кроме отвращения не могла вызвать абсолютно нелепая попытка новоявленного «романиста» утверждать, что он учил Есенина писать стихи.
Образы — ёмкие, веские, неожиданные и красивые были обычным явлением для творчества Есенина задолго до его знакомства с имажинистами. Например:

Выткался на озере алый свет зари,
На бору со звонами плачут глухари…
(1910 г.)
Загорятся, как чёрна смородина,
Угли — очи в подковах бровей…
(«Русь». 1914 г.)
Зёрна глаз твоих осыпались, завяли,
Имя тонкое растаяло, как звук,
Но остался в складках смятой шали
Запах мёда от невинных рук.
(«Не бродить, не мять в кустах багряных». 1916 г.)

А каталоги образов, чтобы так называемое стихотворение можно было читать, как сверху вниз, так и снизу вверх, Есенину были совсем не нужны. Как и основной постулат Шершеневича и Мариенгофа: «Тема, содержание — слепая кишка искусства».
Кстати, после разрыва с имажинистами в 1923 году, Есенин отказался от перенасыщения стихов образами, зато стал писать по-пушкински просто и гениально. Его поэзия последних двух лет подобна журчанию кристально чистого горного ручейка, что делает её любимой уже для многих поколений россиян.
Творчество Есенина ещё на первом его этапе отличалось по выражению его петроградского друга Владимира Чернявского, своей «поэтической внешкольностью» (курсив — П.Р.), привлекало неподдельной новизной и  самобытностью, в результате чего поэт быстро приобретал известность (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. М., 1986, т. 1, стр. 204). А, освободившись от назойливого кривляния и неизменного эпатажа «образоносцев», в своей автобиографии, написанной 20 июня 1924 года, он высказал буквально следующее:
«Искусство для меня не затейливость узоров, а самое необходимое слово того языка, которым я хочу себя выразить. Поэтому основанное в 1919 году течение имажинизм, с одной стороны, мной, а с другой — Шершеневичем, хоть и повернуло формальную русскую поэзию по другому руслу восприятия, но зато не дало никому ещё права претендовать на талант. Сейчас я отрицаю всякие школы. Считаю, что поэт и не может держаться определённой какой-нибудь школы. Это его связывает по рукам и ногам. Только свободный человек может принести свободное слово»  (Сергей Есенин. ПСС, т. 7, книга первая, стр. 17).
Современники Есенина относительно имажинизма высказывались не так корректно. Вот, например, что писал по этому поводу Илья Эренбург в своей книге «Люди, годы, жизнь» (М.,  1961, книги 1-2) на странице 588:
«Если футуризм, несмотря на жёлтую кофту и лорнетку Бурлюка, был большим художественным и общественным явлением, то имажинизм мне всегда казался наспех сделанной вывеской для группы литераторов. Есенин любил драки; и как в гимназии «греки» дрались с «персами», так он охотно пошёл к имажинистам, чтобы драться с футуристами. Всё это даже не страница его биографии, а несколько сносок, способных заинтересовать только литературоведа.
Обиднее всего было видеть возле Есенина людей глубоко случайных, ту окололитературную банду, которая любила (да и поныне любит) пить чужую водку, греться у чужой славы и прятаться за чужой авторитет».
Валерий Брюсов, у которого, как отмечал Есенин, «все мы учились», писал в журнале «Печать и революция» (№ 7 за 1922 год, стр. 59):
«У Есенина чёткие образы, певучий стих и лёгкие, хотя однообразные ритмы; но все эти достоинства противоречат имажинизму, и его влияние было скорее вредным для поэзии Есенина».
Писатель и кинокритик Юрий Тынянов отмечал, что «самое неубедительное родство у него (Есенина — П.Р.) — с имажинистами» (ж. «Русский современник», Л., 1924, № 4, стр. 211).
«Явлением диким и хищническим» назвал имажинизм Осип Мандельштам.
— Если имажинизм, почти не бывший, весь вышел, то Есенин ещё впереди, — писал осведомлённый Троцкий ещё в 1922 году (Л. Троцкий. Литература и революция. М., 1991, стр. 64).
Всеволод Рождественский в статье «Сергей Есенин» (С. А. Есенин в воспоминаниях современников, М., 1986, т. 2, стр. 109-110) рассказал о том, как поэт в 1924 году отвечал на назойливые вопросы Ильи Садофьева об имажинизме:
«Имажинизм? А разве был такой? Я, право, и думать о нём забыл <…>
— Но всё-таки?.. — продолжал настаивать Садофьев <…>
— Навязали мне этот имажинизм на шею — словно сам я его и выдумал. Это Кусиков с Шершеневичем придумали, озорства ради. А Мариенгоф им поддакивал…»
А вот как передал слова Есенина на эту тему Матвей Ройзман в своей книге на странице 125:
«Вот что, Мотя, запомни: имажинизм начинается с меня, и кончится мной!»
В какой-то степени подтверждением этих слов являются «Наброски со стороны» поэта Сергея Спасского (С. Есенин. Материалы к биографии. М., 1992, стр. 198-202):
«Друзья были достаточно пресными, чтобы стать длительными попутчиками Есенина. <…> Некоторые новые собратья относились к Есенину откровенно корыстно  и устраивали собственные дела под прикрытием его имени. Таков был, например, Александр Кусиков, упомянутый Горьким в его воспоминаниях о Есенине. Пытаясь пробить себе дорогу, Кусиков паразитировал на многих известных поэтах <…>
Другим примером может служить Вадим Шершеневич. <…> Всю жизнь блистал он отражённым светом.<…> В противовес Маяковскому, Шершеневич изобрёл свой «имажинизм».
Есенин был осторожен в оценках своих товарищей. Хвалил Николая Эрдмана, тогда написавшего несколько своеобразных стихотворений.
— Я просто боюсь Кусикова, — полушутливо, полусерьёзно говорил Есенин, оглядываясь по сторонам, — вцепится в шею — не отдерёшь. А этому (назвал он по имени) я говорю — ну что ты ходишь с таким гладким пробором. Так и хочется разлохматить» (Речь, безусловно, шла о Мариенгофе — П.Р.)
В предыдущей главе мы цитировали воспоминания Августы Миклашевской. В них есть и строки о том, что Мариенгоф покровительственно поучал Сергея, хотя он был неизмеримо глубже, умнее его. Литературовед Виктор Мануйлов познакомился с имажинистами раньше А. Миклашевской и относительно их взаимоотношений высказался таким образом:
«Ещё в 1921 году я замечал, что Есенина раздражало снисходительно покровительственное отношение к нему имажинистов, от которых он уже отходил в своём творчестве. И, конечно, уже тогда Шершеневич и Мариенгоф понимали, насколько Есенин талантливее их. <…> Шершеневич и Мариенгоф более нуждались в сотрудничестве с Есениным, чем он в их поддержке» (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. М, 1986, т. 2, стр. 168-169).
А Владимир Маяковский в интервью рижской газете «День» в 1922 году назвал имажинистов «крошечной группкой, которая уже выдыхается, и отметил, что «из всех них останется лишь Есенин» (В. Маяковский, т. 13, стр. 217).
Подводя итоги высказываниям современников Есенина о роли имажинизма в его судьбе и творчестве, вернёмся снова к рецензии литератора-эмигранта Вячеслава Ходасевича на «Роман без вранья». Относительно слов Мариенгофа о необходимости школы для Есенина он написал следующее:
«Вся имажинистская школа» тем отчасти и поддержала себя в литературном отношении, что примазалась к тому же Есенину: точнее затащила к себе Есенина, как затаскивают богатого парня в кабак, чтобы за его счёт кутнуть. <…> Истинный герой книги — не Есенин, а та банда, которой он был окружён, и тот фон, тот общий порядок, при котором эта банда могла жить и работать» (газета «Возрождение», Париж, 1927, №  751).
Говорить о том, какому поэтическому мастерству в школе имажинистов Мариенгоф мог научить Есенина, было бы в высшей степени бестактно. Приведенные выше потуги «образоносца» красноречиво свидетельствуют о его абсолютной бездарности. Осторожный в собственных оценках творчества «друга», Есенин в письме из Остенде 9 июля 1922 года писал ему: «От твоих книг шарахаются».
Сам же Мариенгоф в своих «романах» упоминает о том, как жена актёра Василия Качалова Нина Литовцева просила «образоносца» не читать её мужу своих стихов из-за слабости его здоровья, принимая это тяжёлое испытание на себя:
«У Нины Николаевны навернулись на глаза слёзы:
— Толя, родной, пожалей ты его, старик ведь, только что чуть не умер. Не утомляй ты его своими стихами. Опять температура поднимется, опять сляжет от твоих стихов-то. Я ведь, милый, знаю какие ты пишешь» (А. Мариенгоф, Бессмертная трилогия, М., 2000, стр. 316).
Не будем испытывать терпение читателя и мы. Однако образцы творений других имажинистов привести необходимо. Прежде всего Вадима Шершеневича, который в поэтическом плане недалеко ушёл от Мясорубки-Мариенгофа. Говорить так можно на основании того факта, что свою книгу стихов со зловещим названием «Крематорий» он подарил Якову Блюмкину с такой надписью: «Милому Яше — террор в искусстве и в жизни — наш лозунг. С дружбой Вад. Шершеневич» (Москва, Архив государственного Литературного музея).
Выходя на сцену, Имажиневич, как называл его А. Кусиков, без излишней скромности заявлял: «Я, товарищи, поэт гениальный!» И читал:

Я зараз
ой дымлюся от крика чуть,
Весь смешной, как соитье машин;
Черпаками строчек не выкачать
Выгребную яму моей души.<…>

Не застёгнутый рот, как штанишек прорешка:
И когда со лба полночи пот звезды
Башка моя служит ночлежкой
Всем паломникам в иерусалим ерунды.

И утро им грузно я в ухо реву,
Что завтра мягчее чем воск
И тащу продавать на Сухареву
В рай билет, мои мышцы и мозг.<…>

И работу окончив обличительно тяжкую
После с людьми по душам бесед,
Сам себе напоминаю бумажку я
Брошенную в клозет.
Июнь 1919
ПЕСНЯ ПЕСНЕЙ

…Соломону — имажинисту первому,
Обмотавшему образами простое люблю,
Этих строк измочаленных нервы
На шею, как петлю.

Слониха 2 года в утробе слонёнка.
После в мир на 200 лет.
В животе мозгов 1/4 века с пелёнок
Я вынашивать этот бред…
СЛЕЗЫ КУЛАК ЗАЖАТЬ

Любимая! Как же? Где сил, чтобы вынести
Этих дней полосатый кнут.
Наконец, и мой череп не дом же терпимости,
Куда всякие мысли прут.

Мир присел от натуги на корточки
И тянет луну, на луче как
Бурлак
Раскрываю я глаз моих форточки,
Чтобы в черепе бегал сквозняк.<…>

Какие-то глотки святых возвещали:
В начале
Было слово… Ненужная весть!
Я не знаю, что было вначале
Но в конце — только месть!

Как видим, ничего гениального у поэта со «сквозняком в черепе» нет. И «этот бред», простите, подобно «бумажке, брошенной в клозет», давно забыт. Ведь кому сейчас придёт в голову мысль читать такие, с позволения сказать, стихи? Причём, не самые худшие и циничные. Да он и сам писал в одном из своих стихотворений:

«… никого нет,
Кому было б со мной по дороге».

Был бы забыт и сам Вадим Шершеневич, если бы не «потоптался» вокруг Маяковского и Есенина, да не написал на друга по имажинизму несколько язвительных эпиграмм. Например:

Не судите слишком строго,
Наш Есенин не таков.
Айседур на свете много
Мало Айседураков.

Некоторые исследователи приписывают её не в меру завистливому Мариенгофу. Но наличие каламбура, основанного на имени А. Дункан, с головой выдаёт её настоящего «родителя». Уж во всяком случае Имажиневич был соавтором. Но скорее всего написал сам.
Откровения Вадима Шершеневича из последних строк стихотворения «Слезы кулак зажать» вполне могут служить подтверждением слов Никкола Паганини, вынесенных в эпиграф предыдущей главы: «Способным завидуют, талантливым вредят, а гениальным — мстят». Никто же не станет трактовать слова В. Шершеневича: «Но в конце — только месть», как всеобщую месть людскую друг другу. Все всем не мстят! Только отдельным. Мариенгофу, например, он не мстил. И другим имажинистам — тоже.
С Есениным же, при внешней их лояльности друг к другу, тёплых отношений не было. Хотя у Шершеневича присутствовало до поры-до времени скрываемое, если не высокомерие, то чувство превосходства. Не только возрастное. А и богатого над бедным, горожанина и потомственного интеллигента над выходцем из села, человека с двумя дипломами над тем, кто не смог прослушать полный курс университета, полиглота над владеющим только родным языком. И, наконец, прирождённого оратора и подлинного полемиста над тем, кто не избавлен от некоторой степени косноязычия на сцене перед публикой, когда надо было говорить о чём-то не по написанному.
И вот при всём при том любители поэзии встречают «гениального поэта Шершеневича», как и не менее «гениального Мариенгофа» шумом, а то и свистом, а Есенина — оглушительными аплодисментами и овациями. Как же тут не возмущаться и не мстить ему! Как говорится, талант и красоту редко кому прощают.  А тут — не только красота, а и гениальность!
Во всяком случае, если бы Шершеневич, мастер каламбура, со своим ораторским искусством выступил на товарищеском суде по пресловутому «Делу четырёх поэтов», оно бы сразу рассыпалось, как карточный домик. Но Шершеневич  хорошо улавливал откуда дует ветер и потому знал с кем и против кого ему надо дружить. Ведь Мариенгоф после отхода Есенина от имажинизма стал у него как бы начальником.
Знали это и другие имажинисты. Большинство из них обладало абсолютно незначительными поэтическими способностями. Но зато — огромными амбициями. Особенно это касалось «образоносцев» из Ленинграда — В. Ричиотти, Г. Шмерельсона, С. Полоцкого и В. Эрлиха, которые красноречиво именовали себя «Воинствующим орденом» Ассоциации имажинистов. Уж чего-чего, а воевать они все умели.
Даже Владимир Ричиотти (Е. Турутович), который лучше других ленинградских имажинистов относился к Есенину, заносчиво писал:

Ни к чему мне Сергей Есенин,
Ричиотти не меньший чёрт!

Высокомерие же Григория Шмерельсона превосходило и шершеневичское, и даже мариенгофское. Если те и воспевали красный террор, но убиенных и остающихся в живых всё-таки называли людьми. Этот же лишал род человеческий и такого права:

Только я,
Только я хорош,
Остальные — вошь!

Вот у кого, по мнению Мариенгофа, должен был учиться Есенин в «формальной школе» имажинизма. Настоящий театр абсурда!

Х Х Х

Получив от Бухарина, автора «Злых заметок», направленных на искоренение есенинской поэзии, «социальный заказ» как можно подлее написать о поэте, Мариенгоф старался подражать работодателю, используя свой излюбленный метод — цинизм. В конце третьей главы «Романа без вранья», где речь шла о выработке манифеста имажинистов, Мариенгоф издевательски пишет:
«Перед тем как разбрестись по домам. Есенин читал стихи. Оттого ли, что кричал он, ввергая в звон подвески на наших «канделябрах», а себя величая то курицей, снёсшейся золотым словесным яйцом, то пророком Сергием; от слов ли, крепких и грубых, но за стеной, где почивала бабушка, что-то всхлипнуло, простонало и в безнадёжности зашаркало шлёпанцами по направлению к ватерклозету».
Какое-то нагромождение злобной выдумки. Во-первых, «романиста» гложет зависть, что слушали всё-таки не его и не Шершеневича, а Есенина. Во-вторых, как можно через стенку определить в какую сторону пошла бабушка? Думается, что если уж и в самом деле по указанному направлению, то не от стихов Есенина, а от разговоров о «слепой кишке искусства», за которую ратовали во время обсуждения Мариенгоф и Шершеневич.
На страницах 43-44 книги «Как жил Есенин». Мемуарная проза (Челябинск, 1991), где «Роман без вранья» перепечатан с издания (Л., «Прибой») 1927 года, читаем:
«К отцу, к матери, сёстрам (обретающимся тогда в селе Константинове Рязанской губернии) относился Есенин с отдышкой от самого живота, как от тяжёлой клади. Денег в деревню посылал мало, скупо, и всегда при этом злясь и ворча. Никогда по своему почину, а только — после настойчивых писем, жалоб и уговоров.<…>
За четыре года, которые мы прожили вместе, всего один раз он выбрался в своё Константиново. Собирался прожить там недели полторы, а прискакал через три дня обратно, отплёвываясь, отбрыкиваясь и рассказывая, как на другой же день поутру не знал, куда там себя девать от зелёной тоски.
Сестёр же своих не хотел везти в город, чтобы, став «барышнями», они не обобычнили его фигуры. Для цилиндра, смокинга и чёрной крылатки (о которых тогда он уже мечтал) каким превосходным контрастом должен был послужить зипун и цветистый ситцевый платок на сёстрах, корявая соха отца и материн подойник».
Это лишь маленькая толика той грязи, которую вылил брезгливый потомок барона Мюнхгаузена на «крестьянского самородка» и его близких в своём пресловутом «Вранье».
Надеемся, далеко не каждый читатель захочет «окунуться» в эту грязь, а тем более признать достойными порядочного человека те средства, с помощью которых «образоносец» выполнял «социальный заказ». Зато наверняка все читатели помнят изумительные по своей искренности и душевной теплоте есенинские строки из «Письма матери»:

Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.

Или из стихотворения, посвящённого сестре Шуре:

Ты — моё васильковое слово,
Я навеки люблю тебя…

Или из «Письма деду»:

Покинул я
Родимое жилище.
Голубчик! Дедушка!
Я вновь к тебе пишу…

Такие строки «с отдышкой от самого живота» не пишут. Их находят лишь в самой глубине нежного и воистину любящего сердца, каким обладал Есенин. И равных ему в этом нет, пожалуй, во всемирной литературе!
Приведенные примеры не единичны. О дедушке, бабушке, матери, отце, сёстрах Есенин пишет или посвящает им такие стихотворения, как «Матушка в Купальницу по лесу ходила», «Бабушкины сказки», «Молотьба», «Разбуди меня завтра рано», «Письмо от матери», «Ответ», «Заря окликает другую», «Письмо сестре», «Я красивых таких не видел», «Ах как много на свете кошек», «Ты запой мне ту песню, что прежде», «В этом мире я только прохожий», «Письмо деду», «Возвращение на родину», рассказ «Бобыль и Дружок» и другие. Именем своей матери назвал поэт единственную дочь Татьяну, а сына Константина — по названию родного села.
Да, оставшись без работы в Москве в голодном 1920 году, отец Сергея вернулся в обнищавшее село и не раз обращался за помощью к сыну. А тот не мог постоянно оказывать её по той простой причине, что его деньгами распоряжался не кто-нибудь, а потомок барона Мюнхгаузена, любивший одеваться с иголочки у знаменитого портного. Кроме того, очень любил этот «потомок», чтобы экономка Эмилия кормила его, как полагается «белой косточке», «рябчиками, глухарями, пломбирами, фруктовыми муссами, золотыми ромовыми бабами». Да любил ещё, чтобы его пензенский друг Гриша Колобов (он же осведомитель Молабух и Почём-Соль) являлся у них приживалой. Да взыграла «баронская» кровь «деда-собачника» завести борзого пса Ирму. И после всего этого псевдобарон наглейшим образом пишет о жадности Есенина, обвиняя его в том, что он едва ли не отказывал своим родителям в куске хлеба.
Безусловно, в таком положении, в которое втянул его изнеженный с детства Мариенгоф, Есенину трудно было обеспечить всем необходимым родителей и сестёр. Тем более, что и своим детям надо было помогать, и крестьянские друзья-поэты голодали.
И если Мариенгоф не хотел даже вспоминать о родной сестре Руфине, а сводному брату Борису желал только смерти, то Есенин своих родных не оставлял без постоянной и существенной поддержки. В основном на его средства был построен новый дом в Константинове, вместо сгоревшего в 1922 году, он же взял на себя заботу о сёстрах, которые учились в Москве — Катя с 1922 года, а Шура — с 1924-го. С ним они жили в квартире Галины Бениславской и у Софьи Толстой. Он же забрал в 1924 году в Москву осиротевшего двоюродного брата Илью Есенина и всячески помогал ему, как и сводному брату Александру.
«Кровное чувство у всех Есениных, — писала в своих воспоминаниях Галина Бениславская, — очень сильно, потому С. А. всегда тянулся к своим. Обидеть стариков или сестёр значило объявить себя его врагом» (С. А. Есенин, Материалы к биографии. М., 1992, стр. 77).
Находясь за границей, Есенин в письмах к Мариенгофу и друзьям постоянно просил о помощи сестре Кате, а её наставлял, как требовать у того же Мариенгофа долю его доходов от книжного магазина и кафе «Стойло Пегаса».
Только «лучший друг» поэта, «пожалевший» в романе его сестёр, не спешил делиться с Екатериной, и предпочитал писать письма Есенину через журнал, который тот прочитать за рубежом не мог. В письме же к своему другу по пензенской  гимназии Ивану Старцеву 12 сентября 1922 года он жаловался: «Сергей из-за границы всё настойчивее пишет о сестре.<…> Придётся выделять что-то ей» (Сергей Есенин в стихах и жизни. М., 1995, кн. 3, стр. 328).
По свидетельству Галины Бениславской, возмущённый Есенин как-то показывал ей эту фразу и слово «придётся» он не мог переварить».
О проявлении заботы и оказании помощи со стороны Есенина вспоминал и Матвей Ройзман в своей книге на страницах 207-208:
«Я знал, что во время отъезда Есенина за границу дом его отца сгорел, семья осталась без своего угла. Сергей говорил, что сёстры его Катя и Шура будут жить в Москве, а родителям надо построить свой домик. Об этом намерении сына говорил мне и его отец Александр Никитич, приезжавший в Москву после возвращения Есенина из-за границы.<…>
Вообще Сергей внимательно относился к своим родителям. Он очень трогательно воспитывал своих сестёр».
А вот о каком случае рассказала в своих воспоминаниях жена грузинского поэта Тициана Табидзе Нина. Однажды утром, когда Есенин проснулся у них, она увидела на его глазах слёзы. Объяснил он это тем, что «видел во сне сестру, которая очень нуждалась в деньгах и плакала. Я начала его успокаивать и сказала, что этому легко помочь — «Пойдите в «Зарю Востока» к Вирапу (редактор газеты), и он даст Вам деньги за стихи». Он обрадовался, вскочил, оделся и убежал».
А перед обедом «открылась дверь, вбежал Есенин с громадным букетом белых и жёлтых хризантем, обсыпал ими меня и, страшно обрадованный, сказал: «Вирап дал мне деньги, я перевёл сестре, и я счастлив!» (Воспоминания о Сергее Есенине. М., 1965, стр. 391).
Что же касается сестёр поэта, то они буквально боготворили его. Старшая из них, Екатерина, вспоминала разговор брата с отцом в Константинове в голодном 1920 году:
«Здоровье отца пошатнулось крепко, душит астма. Он теперь не работает.<…> За чаем Сергей спрашивает отца:
— Сколько надо присылать денег, чтобы вы по-человечески жили?
— Мы живём, как и все люди, спасибо за всё, что присылал, если у тебя будет возможность, пришли сколько сможешь, — ответил отец» (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. М., 1986, т. 1, стр. 53).
Убедительным подтверждением сказанного являются и свидетельства младшей сестры Шуры:
«К отцу и матери он относился всегда с большим уважением. Мать он называл коротко — ма, отца же называл папашей. И мне было как-то странно слышать от Сергея это «папаша», так как обычно так называли отцов деревенские жители и даже мы с Катей называли отца папой» (там же, стр. 84).
Своей грязной неприкрытой клеветой на великого русского поэта Мариенгоф пытался подчеркнуть свою незаменимость в жизни Есенина, их исключительную дружбу, которая якобы являлась для поэта единственной надеждой и опорой в его непутёвой жизни. Но Есенин, как бы предвидя эти жалкие потуги завистника, в своём воистину классическом и бессмертном «Письме матери» всего лишь двумя строками уничтожает их, сводя на нет былое расположение к этому «официанту от литературы»:

Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.

И эти строки знает сейчас каждый любитель поэзии, потому что в мировой литературе нет более трогательного обращения к самому дорогому человеку на земле-матери.
Именно таких людей как Мариенгоф, Сосновский, Кручёных, Ингулов, Бухарин и Радек, тщетно пытавшихся исказить сущность есенинской поэзии, имел ввиду поэт в стихотворении «Исповедь хулигана», характеризуя прочность своей кровной связи с родителями такими словами:

Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня.
Х Х Х

Что касается якобы четырёхлетнего совместного проживания Есенина и Мариенгофа, об этой выдумке потомка Мюнхгаузена мы уже говорили. Срок им увеличен ровно в два раза. И за этих два года Есенин действительно всего один раз (в начале мая 1920 года) ездил в Константиново. Вернулся на самом деле через три дня.
Сестра Катя назвала несколько причин такого быстрого отъезда. Первая, та, что «как на грех, привязался дождь. Вторые сутки хлещет как из ведра». Вторая, та, что священника Ивана, у которого всегда было много гостей, что манило Сергея, разбил паралич. Затем сестра говорит о болезни дедушки, который «ругает власть», о смерти соседей. Но причины не называет.
Сам же поэт в письме хорошей знакомой Евгении Лившиц 8 июня 1920 года писал о том, почему ему не понравилось дома, так: «причин очень много, но о них в письмах теперь говорить неудобно» (Сергей Есенин в стихах и жизни. М., 1995, кн. 3, стр. 88).
Главной из причин была, несомненно, одна — голод. От которого умерли соседи, за что дед ругал власть и о чём писать в письмах Есенин боялся, зная, что их читали чекисты.
Предыдущая поездка в деревню состоялась летом 1918 года. Тогда Есенин пробыл в Константинове около трёх месяцев — с начала июля и примерно до 22 сентября (С. А. Есенин. ПСС. М., 2002, т. 7, кн. 3, стр. 307). Это ещё раз подтверждает наше убеждение в том, что Есенин не мог познакомиться с Мариенгофом в августе 1918 года, как тот расписывал в своём пресловутом «Романе без вранья».
Что касается последних лет жизни Есенина после заграничной поездки, то в 1924 году он «посетил ту сельщину, где жил мальчишкой» два раза, а в 1925 году — три.
На наш взгляд, ругал Есенина Мариенгоф за «невнимание к отчему краю» ещё и потому, что в Константинове побывали очень многие друзья поэта, начиная с Леонида Каннегисера, который ездил туда в 1915 году. Иногда туда отправлялись группой в 7-8 человек, и каждый потом на все лады расхваливал красоту села и приокских далей. А вот «лучшему другу» Мариенгофу побывать там не довелось. От того и злоба на поэта у акына красного террора.
Высказывания мнимого барона о том, что сёстры поэта, став «барышнями», могут «обобычнить фигуру» брата, очевидно, надо считать бредом сивой кобылы, так любимой «лошадником» Мариенгофом. Или отнести к главному постулату имажинизма: «Смысл, тема — слепая кишка искусства». Ведь уловить смысл такого воздействия сестёр на брата невозможно. Равно, как и в контрасте между есенинским цилиндром, корявой сохой отца и материнским подойником. Известно, что в деревню поэт в цилиндре не ездил, а отец, безусловно, соху в Москву не привозил. Как и мать не привозила в столицу свой подойник. Да и была ли соха у отца?
Кстати, о цилиндре. В приведенной выше цитате со страницы 44 из книги «Как жил Есенин» потомок барона Мюнхгаузена говорит о том, что о таком головном уборе Есенин «тогда уже мечтал». Но на страницах 54-55 той же книги «романист» пишет как они с Сергеем, чтобы спасти свои головы от ленинградского дождя, «бегали из магазина в магазин, умоляя продать нам «без ордера» шляпу (одну на двоих — что-ли? — П.Р.)
В магазине, по счёту десятом, краснощёкий немец за кассой сказал:
— Без ордера могу отпустить вам только цилиндры».
И тут же для большей убедительности добавляет:
«Вот правдивая история появления на свет легендарных и единственных в революции цилиндров, прославленных молвой и воспетых поэтами».
Так позвольте спросить: «Какая же это правдивая история, если в одном случае говорится о давнем желании Есенина щеголять в цилиндре, а через десять страниц — о случайном предложении кассира в магазине?
Здесь, как и постоянно в творениях «барона», правда даже не ночевала, сколько бы он ни уверял нас в этом.
Но самое удивительное в другом. Если прочитать послесловие составителя книги Александра Ласкина «Неизвестный Мариенгоф» (Санкт-Петербург. 1996) на странице 159, то можно узнать, что отец Мариенгофа тоже был любителем цилиндров, а после его смерти Анатолий давал «что-то вроде клятвы у гроба»:
«Мариенгоф — младший давал обещание свято хранить заветы дендизма»…
И далее: «Мариенгоф носил воспоминания не только в себе, но и на себе, — продолжает А. Ласкин, — цилиндр памяти детства, тросточка памяти отца, брюки со штрипками памяти первых брюк со штрипками»…
Более того, в одном из своих «романов» Мариенгоф сообщает, что цилиндр носил и его мифический дед, который якобы происходил из остзейских немцев:
«А дед мой по отцовской линии из Курляндии. В громадном семейном альбоме я любил его портрет: красавец в цилиндре стального цвета, в сюртуке стального цвета, в узких штанах со штрипками и чёрными лампасами. Он был лошадник, собачник…» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… Л., 1988, стр. 255).
Это ли не аргументы в пользу нашего утверждения о том, что Мариенгоф в своих «романах» сплошь и рядом личные амбициозные мысли и действия вкладывает в уста других, чтобы таким образом показать этих людей в неприглядном виде. И прежде всего — Сергея Есенина.
Вот очередной пример такой подмены, наиболее часто цитируемый доверчивыми или заведомо так настроенными публикаторами из пресловутого «Романа без вранья». Мариенгоф вспоминает из юношеских лет большой пожар в Нижнем Новгороде. За этим зрелищем наблюдала «огромная чёрная толпа». А неподалеку стоял Фёдор Шаляпин, одетый как иностранец:
«Стоял он, как монумент из серого чугуна. И на пожар-то глядел по-монументовски — сверху вниз. Потом снял шляпу и заложил руки за спину. Смотрю: совсем как чугунный Пушкин на Тверском бульваре. (На самом деле — бронзовый! — П.Р.)
Вдруг кто-то шёпотом произнёс его имя — оно обежало толпу. И тот, кто соперничал с чугуном, стал соперничать с пламенем.
Люди отворачивались от пожара, заглядывали бесцеремоннейшим образом ему в глаза, тыкали пальцем в его сторону и перешёптывались.
Несколькими часами позже я встретил мой монумент на Большой Покровке — главной нижегородской улице. Несколько кварталов прошёл я по другой стороне, не спуская с него глаз. А потом месяца три подряд писал штук по пять стихотворений в сутки, чтобы только приблизить срок прекрасной славы и не лопнуть от нетерпения, ожидая дня, когда и в мою сторону станут тыкать бесцеремонным пальцем.
Прошло много лет.
Держась за руки, мы бежали с Есениным по Кузнецкому мосту.
Вдруг я увидел его. Он стоял около автомобиля. Опять очень хороший костюм, очень мягкая шляпа и какие-то необычайные перчатки. Опять похожий на иностранца… с нижегородскими глазами и бритыми, мягко округляющими нашими русопятскими скулами.
Я подумал: «Хорошо, что монументы не старятся!»
Так же обгоняющие тыкали в его сторону пальцами, заглядывали под шляпу и шуршали языками:
— Шаляпин.
Я почувствовал, как задрожала от волнения рука Есенина. Расширились зрачки. На желтоватых, матовых его щеках от волнения выступил румянец. Он выдавил из себя задыхающимся (от ревности, от зависти, от восторга) голосом:
— Вот так слава!
И тогда, на Кузнецком мосту, я понял, что этой глупой, этой замечательной, этой страшной славе Есенин принесёт в жертву свою жизнь» (Как жил Есенин. Челябинск, 1991, стр. 45-46).
Надуманный и притянутый за уши второй эпизод встречи с Шаляпиным, отчего «задрожала рука» Есенина, очевиден даже подростку. Ведь смешно верить в то, что Мариенгоф, который в Нижнем Новгороде долго любовался Шаляпиным, прошёл за ним несколько кварталов, а затем месяца три подряд писал «штук по пять стихотворений в сутки» при встрече с тем же Шаляпиным в Москве, на него лишь только взглянул. А смотрел на своего друга Есенина. Как у того расширились зрачки, а на щеках выступил румянец. Мыслимо ли это?
Затем у читателя невольно появляются такие вопросы: Мог ли 30-летний Есенин, которого в Москве узнавали многие, бежать неизвестно куда, держась за руки с Мариенгофом? Как могли обгонять Шаляпина прохожие, если он стоял, как монумент возле автомобиля? Как мог Мариенгоф на бегу, держа руку Есенина, заглядывать ему в глаза, видя при этом его расширенные зрачки, если тот глядел только на Шаляпина?
Расписавши этот эпизод, потомок барона Мюнхгаузена, видимо, сам сообразил, насколько дешёвеньким оказался его приём. И потому решил, переложенную на Есенина свою чёрную зависть по отношению к Шаляпину, подкрепить очередной ложью.
«Несколько месяцев спустя мы катались на автомобиле: Есенин, скульптор Сергей Конёнков, я.
Конёнков предложил заехать за молодыми Шаляпиными. (Фёдор Иванович тогда уже был за границей). Есенин обрадовался предложению.
Заехали. Есенин усадил в автомобиле рядом с собой некрасивую веснушчатую девочку. Всю дорогу говорил ей ласковые слова и смотрел нежно.
Вечером (вернулись мы усталые и измученные — часов пять летали по ужасным подмосковным дорогам). Есенин сел ко мне на кровать, обнял за шею и прошептал на ухо:
— Слушай, Толя, а ведь как бы здорово получилось: Есенин и Шаляпина… А?.. Жениться, что-ли?.. (Как жил Есенин. Челябинск. 1991, стр. 45-46).
Использовал эту выдумку Мариенгоф, основанную на обрывках слухов в «романах» незадолго до своей смерти. Но уже с твёрдым желанием подчеркнуть абсолютную безнравственность и беспринципность Есенина. На странице 320 так называемой «Бессмертной трилогии» он пишет:
«В это время его женой была Софья Андреевна Толстая, внучка Льва Николаевича, до немыслимости похожая на своего деда. Только лысины да седой бороды и не хватало.
Впервые я с ней встретился в вестибюле гостиницы «Москва». Взглянул и решил:
— Да ведь это Софья Андреевна! Жена Серёжи.
Узнал её по портретам Льва Николаевича.
А когда-то Есенин хотел жениться на дочери Шаляпина, рыженькой, веснушчатой дурнушке.
Потом Айседора Дункан.
И всё для биографии.
Есенин — Шаляпина!
Есенин — Дункан!
Есенин — Толстая!»
Сразу отметим, что у Есенина и Дункан была взаимная, появившаяся с первого взгляда, любовь. Крепкая и мучительная. Самозабвенно, страстно любила Есенина и Софья Толстая. Поэт был пленён вниманием и участием этой женщины к его судьбе. Но она нужна ему была совсем не «для биографии», как писал потомок Мюнхгаузена. К лету 1925 года, когда они поженились, Есенин по праву считался лучшим поэтом России, широко известным на Западе. Но это не давало ему счастья и удовлетворения. Вспомним хотя бы его строки, написанные в 1923 году:

Не искал я ни славы, ни покоя
Я с тщетой этой славы знаком…

Измученный бездомьем, преследованием милиции и ГПУ, Есенин искал тихую гавань, где можно было бы спрятаться от этой славы и жить в человеческих условиях, поселив туда же и сестёр. Чтобы ему не докучали всевозможные «друзья» и явные недруги. Именно это он мог получить в Троицком переулке у Софьи Толстой.
А теперь расскажем о том, которой из шести дочерей Шаляпина, «рыженькой, веснушчатой дурнушке» Есенин будто бы говорил «ласковые слова» и якобы собирался отдать своё сердце. Чтобы нас не заподозрили в предвзятости, уличить в наглой и подлой выдумке потомка барона Мюнхгаузена на этот раз нам поможет один из создателей имажинизма, уже знакомый нам Рюрик Ивнев. На странице 87 своей книги «У подножия Мтацминды» (М., Советский писатель, 1973) он пишет о том, какой разговор вёл однажды с ним Есенин:
«Я познакомился с внучкой Льва Толстого и с племянницей Шаляпина (курсив — П.Р.). Обе, мне кажется, согласятся, если я сделаю предложение, и хочу от тебя услышать совет, на которой из них мне остановить выбор?
— А тебе разве всё равно, на какой? — спросил я с деланным удивлением, понимая, что это шутка.
Но Есенину так хотелось, чтобы я сделал хотя бы вид, что верю в серьёзность вопроса. Не знаю, разгадал ли мои мысли Есенин, но он продолжал разговор, стараясь быть вполне серьёзным.
— Дело не в том, всё равно или не всё равно… Главное в том, что я хочу знать, какое имя звучит более громко.
— В таком случае я должен тебе сказать вполне откровенно, что оба имени звучат громко.
Есенин засмеялся.
— Не могу же я жениться на двух именах!
— Не можешь.
— Тогда как же мне быть?
— Не жениться совсем.
— Нет, я должен жениться.
— Тогда сам выбирай.
— А ты не хочешь?
— Не не хочу, а не могу. Я сказал своё мнение. Оба имени звучат громко.
Есенин с досадой махнул рукой. А через несколько секунд он расхохотался и сказал:
— Тебя никак не проведёшь! — И после паузы добавил: — Вот что, Рюрик. Я женюсь на Софье Андреевне Толстой.
В скором времени состоялся брак Есенина с С. А. Толстой.
Есенин так любил шутить и балагурить и делал это настолько тонко и умно, что ему часто удавалось ловить многих «на удочку». Мне рассказывали уже значительно позже некоторые из тех, с кем говорил Есенин о своём тогда ещё только предполагавшемся браке, что они до сих пор убеждены, что Есенин всерьёз спрашивал их совета, на ком жениться, на Толстой или на Шаляпиной».
Таким образом, Мариенгоф снова уличён во лжи. И посрамлён. И не кем-нибудь, а наиболее авторитетным имажинистом Рюриком Ивневым, который, зная содержание «Романа без вранья», детально рассказал о шутке Есенина. И убедительно.
Во-первых, судя по тому, что Есенин говорил о своём знакомстве с Софьей Толстой, речь идёт именно о лете 1925 года. С Мариенгофом к тому времени Есенин почти два года не общался. А не только не обнимал его за шею и не шептал о своём секрете в ухо «лучшему другу». Здесь также необходимо напомнить читателю, что Фёдор Шаляпин ещё весной 1922 года отказался возвращаться из гастрольной поездке за рубежом и остался в Париже. С ним там жили его дети от первого брака — Лидия, Борис, Фёдор, Татьяна и дети от второго брака — Марина, Марфа, Дассия и дети Марии Валентиновны (второй жены) — Эдуард и Стэлла. В Москве осталась лишь только самая старшая дочь певца и Иолы Игнатьевны Торнаги-Шаляпиной — Ирина. Но кататься с Есениным и Мариенгофом она не могла, потому что была уже замужем.
Кроме того, не мог потомок Мюнхгаузена в 1925 году ни кататься с Есениным, Конёнковым и дочерями Шаляпина на автомобиле, ни благоговейно млеть перед самим Шаляпиным на Кузнецком мосту. Ведь, как он сам написал, эти события разделяло всего лишь несколько месяцев.
Во-вторых, речь шла не о «веснушчатой дурнушке» — дочери Шаляпина (впрочем, дурнушек у него не было!), а о племяннице. Получается, что есенинская шутка попала в ухо «романиста» не из уст её автора, а от того, кто слышал звон, но даже не захотел определить из какой колокольни он исходит. Ведь «романиста» интересовала не истина. В его задачу входило — как на обрывках всевозможных слухов погуще замазать светлый образ певца России.
Притом мнимому барону так хотелось лишний раз подчеркнуть особую доверительность есенинского к нему отношения, что поэт не скрывал от него даже самое сокровенное. И потому не говорил вслух, а шептал на ухо, чтобы, не дай Бог, никто не подслушал их секретный разговор и не предложил его избранницам свои руку и сердце.
Оказалось же, что Есенин многих разыгрывал такой шуткой. Но только не озлобившегося на него завистника Мариенгофа. Того, который не в пример Есенину, так и не смог обрести хоть капельку шаляпинской славы, к чему так стремился. Сжигаемый злобой на великого певца, этот циничный «барон» в конце концов дважды обозвал его, простите, говном (Бессмертная трилогия, стр. 459). А ведь Шаляпин ему тоже ничего плохого не сделал. Скорее всего даже не знал о его существовании. Что ж, гениям подонки мстят.
Неправдоподобность и гиперболичность россказней потомка барона Мюнхгаузена является характерной особенностью его «правдивых романов». Приведём наиболее типичный образчик такого весёлого трёпа со страниц 29-30 из только что названной книги:
«Как-то разбрелись на ночь. Есенин поехал к Кусикову на Арбат, а я примостился на диване в кабинете правления знаменитого когда-то и единственного в своём роде «Кафе поэтов».<…>
Оставшись ночевать в Союзе, я условился с Есениным, что поутру он завернёт за мной, а там вместе на подмосковную дачу к одному приятелю.
Солнце разбудило меня раньше. Весна стояла чудесная.
Я протёр глаза и протянул руку к стулу за часами. Часов не оказалось. Стал шарить под диваном, под стулом, в изголовье… Спёрли!
Погрустнел.
Вспомнил, что в бумажнике у меня было денег обедов на пять — сумма изрядная.
Забеспокоился. Бумажника тоже не оказалось.
— Вот сволочи!
Захотел встать — исчезли ботинки…
Вздумал натянуть брюки — увы, натягивать было нечего.
Так постепенно я обнаруживал одну за другой пропажи: часы… бумажник… ботинки… брюки… пиджак… носки… панталоны… галстук…
Самое смешное было в такой постепенности обнаруживаний, в чередовании изумлений.
Если бы не Есенин, так и сидеть мне до четырёх часов дня в чём мать родила в пустом, запертом на тяжёлый замок кафе».
Всё здесь скомбинировано на забаву невнимательного читателя-подростка. Вот, мол, полюбуйтесь, какой Мариенгоф-юморист. Но если подумать здраво, приходишь в недоумение. Ведь кто ложится спать в административном здании на диване «в чём мать родила»? Без простыни и одеяла. Какая ни чудесная стояла тогда весна, но это всё-таки весна. Уж не околел бы наш доблестный Мюнхгаузен в таком наряде на голом диване?
Притом он подчёркивает, что «самое смешное в такой постепенности обнаруживаний…» Сперва обнаружил пропажу бумажника, потом ботинок и лишь затем пропажу брюк и пиджака. Спрашивается: в чём же носил наш «правдолюбец» свой бумажник? В ботинках или просто в руках? А может быть всё-таки в пиджаке, не зная о пропаже которого, он догадался о пропаже бумажника.
Не менее «смешным» является и дальнейшее повествование потомка барона Мюнхгаузена:
«Через полчаса явился Есенин. Увидя в окно мою растерянную физиономию и услыша грустную повесть, сел он прямо на панель и стал хохотать до боли в животе, до кашля, до слёз».
Видимо, не переставая смеяться, он сходил в гостиницу «Европа», притащил «образоносцу» свою серенькую пиджачную пару и они поехали в поезде на дачу.
«В окно влетел горящий уголёк из паровоза, — продолжает повествование Мариенгоф, — и прожёг у меня на есенинских брюках дырку величиной с двугривенный.
Есенин перестал смеяться и, отсадив меня от окна, прикрыл газетой пиджак свой на мне».
Действительно при подобном продолжительном смехе появятся не только боли в животе, кашель и слёзы, но можно сойти с ума. Если не являешься бароном Мюнхгаузеном.
Почитатели творчества Мариенгофа наверняка вытирают платочками слёзы умиления, читая о великой роли «лучшего друга» в создании Есениным некоторых стихотворений. «Образоносец» изо всех сил старался «обставить» эту роль такими подробностями, что далеко не каждый читатель усомнится в реальности рассказанного. Вроде того случая, когда Айседора «гладила Никритину по брюшку», находясь в Европе или Америке. Вот ещё подобная выдумка мнимого барона.
Речь о том, как Есенин и Мариенгоф приехали в Харьков к Льву Осиповичу Повицкому, где оказались в центре внимания шести симпатичных девушек. Пока друзья не проснулись, они ходили в квартире на цыпочках:
«Есенин лежал ко мне затылком, — пишет «романист». — Я стал мохрявить его волосы.
— Чего роешься?
— Эх. Вятка, плохо твоё дело. На макушке плешинка с серебряный пятачок.
— Что ты?..
И стал ловить серебряный пятачок двумя зеркалами, одно наводя на другое.
Любили мы в ту крепкую и тугую юность потолковать о неподходящих вещах: Выдумывали январский иней в волосах, несуществующие серебряные пятачки, осеннюю прохладу в густой горячей крови.
Есенин отложил зеркала и потянулся к карандашу.
Сердцу, как и языку, приятна нежная хрупкая горечь.
Прямо в кровати, с маху, почти набело (что случалось редко и было не в его тогдашних правилах) написал трогательное лирическое стихотворение.
Через час за завтраком он уже читал благоговейно внимающим девицам:

По осеннему кычет сова
Над раздольем дорожной рани.
Облетает моя голова,
Куст волос золотистый вянет.
Полевое степное «ку-гу»,
Здравствуй, мать голубая осина!
Скоро месяц, купаясь в снегу,
Сядет в редкие кудри сына.
Скоро мне без листвы холодеть,
Звоном звёзд насыпая уши.
Без меня будут юноши петь,
Не меня будут старцы слушать».

(Как жил Есенин. Мемуарная проза. Челябинск. 1991, стр. 86-87).

Вот каково влияние «лучшего друга» на Есенина. «Помохрявил» волосы, повыдумывал серебряные пятачки, вдохновил поэта и сразу полились у него замечательные строчки. И так быстро, что до завтрака мог бы и ещё одно стихотворение набело написать, если бы Мюнхгаузен ещё раз его вдохновил. Но вот неблагодарный сельский самоучка на этот раз забыл посвятить своё стихотворение «лучшему другу». Хотя иногда так поступал. И более того — читал он «благоговейно внимавшим девицам», а не ему, одному.
Однако обратимся к воспоминаниям Льва Повицкого, давнего друга Есенина, у друзей которого они проживали тогда. В книге «С. А. Есенин в воспоминаниях современников» (М., т. 2, стр. 240) читаем:
«Однажды за обеденным столом одна из молодых девушек, шестнадцатилетняя Лиза, стоя за стулом Есенина, вдруг простодушно воскликнула:
— Сергей Александрович, а вы лысеете! — и указала на еле заметный просвет в волосах Есенина.
Есенин мягко улыбнулся, а на другое утро за завтраком прочёл нам:

По осеннему кычет сова
Над раздольем дорожной рани.
Облетает моя голова
Куст волос золотистый вянет.

И далее по тексту Есенина, а также заключительное четверостишие:

Новый с поля придёт поэт,
В новом лес огласится свисте.
По-осеннему сыплет ветр
По-осеннему шепчут листья.

Девушки просветлели и от души простили свою молодую подругу за её вчерашнее «нетактичное» восклицание».
Как ни обставлял Мариенгоф свою попытку присвоить себе право вдохновления Есенина на написание этого стихотворения, рассказ Льва Повицкого всё-таки больше правдоподобен, чем мариенгофский. Во-первых, Повицкий не был таким вралём. Во-вторых, он не присваивал это право себе, а сообщил то, что было на самом деле, уличив «романиста» в пристрастии к баронским сказаниям. В свою очередь, благодарный Есенин в письмах харьковским друзьям передавал привет простодушной Лизе.
В одной из предыдущих глав много внимания было уделено неблаговидной, если не сказать подлой, роли Мариенгофа в разрыве семейных отношений Есенина и Райх. Однако нередко в книгах, газетных и журнальных публикациях, в телепередачах недобросовестными авторами приводится эпизод из «Романа без вранья», где утверждается, что во время случайной встречи этих трёх человек на вокзале в Ростове в 1920 году Есенин якобы не хотел сразу видеть Зинаиду, а тем более заходить в вагон, чтобы посмотреть на сына Константина. Потом согласился, но сказал, увидев малыша, что «Есенины чёрные не бывают».
Глава 33 книги потомка барона Мюнхгаузена начинается словами: «забыл рассказать». Но, учитывая все его «правдивые» россказни, так и хочется перефразировать это выражение в «забыл соврать». А теперь продолжим цитирование:
«Случайно на платформе ростовского вокзала я столкнулся с Зинаидой Николаевной Райх. Она ехала в Кисловодск (курсив — П.Р.).<…>
Заметив на ростовской платформе меня, разговаривающего с Райх, Есенин описал полукруг на каблуках и, вскочив на рельсу, пошёл в обратную сторону, ловя равновесие плавающими в воздухе руками.
Зинаида Николаевна попросила:
— Скажите Серёже, что я еду с Костей. Он его не видал. (курсив — П.Р.). Пусть зайдёт, взглянет. Если не хочет со мной встречаться, могу выйти из купе.
Я направился к Есенину. Передал просьбу.
Сначала он заупрямился:
— Не пойду. Не желаю. Нечего и незачем мне смотреть.
— Пойди — скоро второй звонок. Сын ведь.
Как видим, Мюнхгаузен любезно беседует с оставленной по его же наущению Зинаидой Райх, а потом с трудом уговаривает непутёвого отца впервые взглянуть на сына, которому уже более полугода.
Мариенгоф в данном случае, как неоднократно и в других случаях, использует излюбленный приём патологических лгунов — «обставить» картину описываемых событий мельчайшими подробностями какого-нибудь действия, чтобы придать факту наибольшую убедительность. Мол, в таком случае читатель не будет анализировать правдивость основных доводов. Ведь автор живо видит перед собой Есенина, манипулирующего на одном рельсе.
Но мы отбросим эту уловку мнимого барона и обратимся к воспоминаниям давнего друга Есенина Владимира Чернявского, с которым он познакомился ещё в 1915 году в Петрограде. На странице 221 в книге «С. А. Есенин в воспоминаниях современников» (том 1) читаем:
«Некоторую кровную связь с Белым он хотел закрепить, пригласив его в крёстные отцы своего первого, тогда ожидаемого ребёнка. Но впоследствии крёстным его дочки Тани, родившейся после отъезда Есениных из Петрограда, записан был я. Белый крестил второго «есенёнка — Котика».
А теперь давайте проанализируем: мог ли Андрей Белый, в некотором роде учитель Есенина, крестить его сына без участия отца? Ведь Райх без Есенина была в то время для этого крупного поэта практически никем.
И ещё одна мысль: из чьих уст и, видимо, неоднократно слышал В. Чернявский «домашнее» ласковое имя второго «есенёнка — Котика» (Кости)? Ведь Чернявский остался в Питере и Райх с ним общаться не могла. Вряд ли она любезничала с мнимым бароном в Ростове, если вспомнить свидетельства обоих её детей, что их мать «терпеть не могла Мариенгофа».
И, наконец, как могла Райх выйти из купе в случае прихода Есенина, если самый «правдивый автор» «столкнулся с ней на платформе»?
Как видим, безоглядно верить сто раз совравшему «романисту» при всех его болезненно-надуманных подробностях нельзя. Есть на то и ещё некоторые основания.
Первое из них — письмо Есенина своему другу Александру Сахарову из Ростова-на-Дону, отправленное в том же июле 1920 года, когда произошла, по свидетельству Мариенгофа, эта встреча. В нём говорится:
«Да, ещё есть к тебе особливая просьба. Ежели на горизонте появится моя жена Зинаида Николаевна, то устрой ей как-нибудь через себя или Кожебаткина тыс<яч> 30 или 40. Она, вероятно, очень нуждается, а я не знаю её адреса. С Кавказа она, кажется, уже уехала (курсив — П.Р.), и встретить я её уже не смогу…» (С. А. Есенин, ПСС, т. 6, с. 114).
Получается, что в присутствии Мариенгофа Есенин не хотел встречаться с женой, а в письме сожалеет о том, что не может встретиться с ней и дать денег.
Второе основание для того, чтобы не доверять Мариенгофу в данном случае то, что Есенин всегда до своего последнего дня носил у себя в кармане фотокарточку сына Константина, который по свидетельству других современников в детстве чёрным не был. А Матвей Ройзман считал его светлым.
И, наконец, есть немало свидетельств того, что Есенин нередко приезжал в квартиру Всеволода Мейерхольда и Зинаиды Райх, чтобы посмотреть на своих детей. Привозил туда даже Айседору Дункан. Сам же иногда тайно встречался с Зинаидой Николаевной у её подруги Зинаиды Гейман. Приехал проститься с детьми и перед своей последней поездкой в Ленинград.
Однако, пора разъяснить читателям — зачем мы заостряли их внимание при рассмотрении этого вопроса на слова Мариенгофа: «Она ехала в Кисловодск» и Есенина: «С Кавказа она, кажется, уже уехала».
В воспоминаниях Надежды Вольпин «Свидание с другом» есть отдельная глава «Письмо из Кисловодска». В ней рассказывается о том, как летом 1920 года ещё до поездки Есенина на юг, он был у Надежды в комнате в Хлебном, показывал распечатанное письмо Зинаиды Райх из Кисловодска и собирался послать ей туда деньги (Как жил Есенин, стр. 256).
Вот почему Есенин в письме Сахарову предполагает, что Райх с Кавказа уже уехала, а лживый Мариенгоф, с опозданием вспомнивший все мельчайшие подробности его, скорее всего выдуманной встречи с Зинаидой на ростовском вокзале, отправляет её во второй раз в Кисловодск. Заодно, присочинив о полном отсутствии у Есенина отцовских чувств.
Незадолго до своей смерти, когда надо было уже, как говорят, готовиться к встрече с Богом, «вздыбленным им в чрезвычайке», Мариенгоф, как и в молодые годы, продолжал всё так же втирать очки людям, но уже прикидываясь не самым умным на свете, а дурачком.
Вот как, например, он «пытается понять», что имел в виду Ленин, когда после прочтения его поэмы «Магдалина» сделал своё резюме об авторе: «Больной мальчик».
— Надо признаться, — пишет потомок барона Мюнхгаузена, — я очень обиделся на Ленина и за «больного», и за «мальчика».
Чёрт побери, больной! да у меня и насморка никогда не бывает!.. Мальчик!.. Ха!.. Мальчик!..»
Друзья знали, что я даже год тому назад бледнел от злости, когда в статьях или на диспутах меня называли молодым поэтом» (А. Мариенгоф. Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость. Л., 1988, стр. 304-305).
Думается, что комментировать эти два слова Ленина много не надо. Даже школьник из «плебейской семьи», не в пример барону Мюнхгаузену, поймёт, что здесь имеется в виду мальчик больной на голову, а не простудившийся.
А вот о «бледности от злости» Мариенгофа сказать несколько слов надо. Вернее, уточнить, что поэма «Магдалина» появилась в газете «Советская страна» 10 февраля 1919 года и была первой публикацией Мариенгофа в московской печати. По его же свидетельству незадолго до этого в Пензе вышли альманах «Исход» с его стихами и сборник «Витрина сердца», но рецензий на них не было. Так о каких статьях о Мариенгофе и диспутах «год тому назад», где его называли «молодым поэтом», могла идти речь? Бледней и злись, Анатолий, сколько хочешь, но зачем лгать? Ведь книги пишутся и издаются затем, чтобы им верить. Но в книгах Мариенгофа повсеместно разбросана ложь.
Прикинулся мнимый барон не понимающим и того, по какой причине Айседора Дункан после выхода «Романа без вранья» разорвала с ним «добрые отношения».
Только случилось это не с появлением пресловутого «Вранья». В 1927 году, когда книжонка впервые вышла в свет, Айседора погибла. Находясь за границей, она не могла её прочесть. А тем более разорвать отношения.
Ненавистник Есенина Мариенгоф был ей абсолютно безразличен. Терпела она мнимого барона только до поездки с Есениным за границу, поскольку тогда он считался другом поэта. Как только по возвращении Есенин перестал с ним встречаться, не стала знаться с ним и Айседора. Ведь кроме всего прочего ей тогда стали известны эпиграммы Мариенгофа, ещё больше, чем предыдущая, шершеневичская, оскорбляющие её достоинство:

Я вчера немного пьян,
Был у бабушки Дункан.
Был со мною Старцев — друг
И Есенин — ейный внук.

Напомним читателям, что именно с другом Ванечкой Старцевым Мариенгоф, по его же свидетельству, в пензенской гимназии влюбился в «имажи» и в Есенина.
А вот ещё один «баронский реверанс» в сторону Айседоры:

Есенина куда вознёс аэроплан?
В Афины древние, к развалинам Дункан.

Ни один мужчина в мире ни патрициевской, ни плебейской крови не позволял ничего подобного в адрес гениальной Айседоры, которую и сейчас помнят не только по фамилии, но и по одному лишь имени.
Конечно же, не могли не задевать эти желчные эпиграммы, широко известные тогда москвичам, и самолюбие Есенина.
А Мариенгоф всё корчил из себя непонимающего мальчишку и гадал — чем мог обидеть он «лучшую из женщин»? Здесь Анатолий просто ехидничал и кокетничал. И потому придумывал всякие поглаживания Айседоры то «по брюшку», то по спине Никритиной, стараясь удовлетворить присущее ему хлестаковское самолюбие, и бахвалиться будто он со всеми «на дружеской ноге», в том числе и с Айседорой.
На самом же деле за её безразличие к нему, за её откровенные слова, что из всех имажинистов любит Есенина только «Риурик», как она называла Рюрика Ивнева, переставший быть лучшим другом Мариенгоф, мстил великой босоножке. Прежде всего в своём пресловутом «Вранье».
Откроем его книгу «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость. (Л., 1988, стр. 96) и читаем:
«Люстры затянуты красным шёлком. Изадора не любит белого электричества. Ей больше пятидесяти лет».
В так называемой «Бессмертной трилогии» приведенный абзац находится на странице 106 и звучит немного иначе: «Говорят, что ей больше пятидесяти лет».
И эту тему Мариенгоф готов мусолить бесконечно. Так, на странице 366 названной ранее книги он пишет: «Разлука ты разлука…» — напевает Есенин, глядя с бешеной ненавистью на женщину, запунцовевшую от водки и старательно жующую, может быть, не своими зубами…»
Чуть далее продолжает: «Что же касается пятидесятилетней, примерно, красавицы с крашеными волосами и по античному жирноватой спиной, так с ней, с этой постаревшей модернизированной Венерой Милосской (очень похожа), Есенину было противно есть даже «пищу богов».
На последующих страницах «барон» подробнейшим образом расписывает якобы услышанный им и Есениным разговор нескольких зрителей в театре, где выступала Айседора Дункан:
— А сколько ей лет, Жоржик? — промурлыкало хрупкое существо с глазами, как дым от папиросы.
— Чёрт её знает!.. Говорят, шестьдесят четыре.<…> Она ещё при Александре Третьем в Михайловском театре подвизалась.
— Я так и предполагала, — отозвалась красавица, жующая шоколад» (стр. 369).
И далее в том же духе.
Интересно: кто говорил Мариенгофу о том, что Айседоре больше пятидесят лет? — Есенин? Тот, который якобы доверительно открыл свой секрет о Зинаиде Райх? — Ни в коем случае нет! Так с какой же стати в первых изданиях «барон» утверждал, что ей больше пятидесяти лет, а в последующих — многократно мусолил этот вопрос в разных вариантах?  — Ответ один: чтобы побольнее ударить уже ушедшую гениальную танцовщицу. (Гениям — мстят!) И чтобы ещё больше опорочить своего бывшего, тоже покойного друга. И тоже гениального.
Напомним читателям, что Айседора родилась в 1878 году и к моменту знакомства с Есениным ей было 43 года. Погибла же она в 49 лет, так и не доживши до 50. Разве Мариенгоф этого не знал? — Знал! Но неимоверная зависть к двум великим застилала ему глаза и разум.
Впрочем, при своей бестактности и наглости этот мнимый барон сам мог спросить у жены своего друга о её возрасте. Ведь позволял же он себе и не такое.
Вот что мы читаем на странице 373 вышеназванной книги:
«— Свадьба! Свадьба!.. — веселилась она. — Пишите нам поздравления… Принимаем подарки — тарелки. кастрюли и сковородки!.. Первый раз в жизни у Изадоры законный муж!
— А Зингер? — спросил я.<…>
— Зингер?.. — Нет! — решительно тряхнула она тёмно-красными волосами до плеч, как у декадентских поэтов и художников.
— А Гордон Крэг?
— Нет!
— А Д*Аннунцио?
— Нет!
— А…
— Нет!.. Нет!.. Нет!.. Серёжа первый законный муж Изадоры. Теперь Изадора — русская толстая жена! — ответила она по-французски…»
И эти вопросы задавал интеллигент, претендующий на звание «единственного дэнди в республике», потомственный российский дворянин. Не боясь получить в ответ пощёчину.
Да, не боясь. По той простой причине, что никаких таких пикантных вопросов на самом деле Мариенгоф Айседоре не задавал, а выдумал всё это через тридцать лет, когда возразить ему было уже некому. Как и дать пощёчину.
Не было и ответов Айседоры «по-французски», как не было и доверительных бесед с нею мнимого барона, в том числе и её жалоб со слезами на глазах, широко расписываемых в его «романах». В них много говорится о том, что Есенин, не владея языками, больше молчал в присутствии Дункан. Как же в таком случае беседовал с нею на все темы бывший гимназический троечник Мариенгоф, который на странице 453 цитируемой книги сообщал следующее: «Я ж по-французски и по-немецки — «бэ-мэ». А на английскую газету смотрел, как баран на новые ворота»?
Правда, были и другие времена. Это первые дни, недели и месяцы, когда влюблённый в Айседору Есенин стал жить с ней в особняке на Пречистенке и его так называемые собратья по образу валом валили к ним в гости, чтобы «на халяву» вдоволь напиться, поесть и полюбоваться прекрасным искусством всемирно известной танцовщицы. И Толя — среди первых. Ради этого он даже согласен был на то, чтобы его, «единственного дэнди в республике», обзывали в частушке нечистоплотным:

Толя ходит неумыт.
А Серёжа чистенький —
Потому Серёжа спит
С Дуней на Пречистенке.

Эту частушку, «отобранную» у Вани Старцева, Мариенгоф даже поместил в своей книжонке. Есть она и в так называемой «Бессмертной трилогии». Хотя Илья Шнейдер, три года работавший вместе с Айседорой Дункан, и который первым привёз поэта на Пречистенку, в своей книге «Встречи с Есениным» (М., 1965) на странице 26 рассказал о том, что в частушке отображалась неряшливость именно Ивана Старцева, а никак не мнимого барона.
Но вот пришло время прощаться. Сергей Есенин вместе с Айседорой Дункан отправляется в заграничную поездку. Мариенгоф и его подруга Анна Никритина уезжают на Кавказ.
Сцену прощания, когда к Мариенгофу пришёл Есенин, потомок барона Мюнхгаузена излагает таким образом:
«Входят Есенин и Дункан.
Есенин в шёлковом белом кашне, в светлых перчатках и с букетиком весенних цветов.
Он держит под руку Изадору важно и церемонно.
Изадора в клетчатом английском костюме, в маленькой шляпе, улыбающаяся и помолодевшая.
Есенин передаёт букетик Никритиной.
Наш поезд на Кавказ отходит через час. Есенинский аэроплан отлетает в Кёнигсберг через три дня.
— А я тебе, дурра-ягодка, стихотворение написал.
— И я тебе, Вяточка.
Есенин читает, вкладывая в тёплые и грустные слова тёплый и грустный голос:

ПРОЩАНИЕ С МАРИЕНГОФОМ

Есть в дружбе счастье оголтелое
И судорога буйных чувств —
Огонь растапливает тело,
Как стеариновую свечу.

(И далее по тексту Есенина — П.Р.)

Моё «Прощание с Есениным» заканчивалось следующими строками:

А вдруг —
При возвращении
В руке рука захолодеет
И оборвётся встречный поцелуй».

(Бессмертная трилогия. М., 2000, стр. 112-113).

Совсем по-иному эта сцена изложена в «Романе с друзьями»:
«За день до отлёта в Берлин они зашли к нам попрощаться. В белом шёлковом кашне, в мягких белых туфлях, в светлых лайковых перчатках Есенин был очень небудничный.
Изадора прошла к Никритиной на тахту.
— А я, Толя, стихотворение тебе написал. «Прощание с Мариенгофом». И вынул из кармана лист, сложенный пополам:
— Есть в дружбе счастье оголтелое…
Никритина крикнула:
— Громче, Вяточка, мы тоже хотим послушать.
И он, дирижируя правой рукой, прекрасно прочёл стихотворение.
— Чудное «Прощание», Серёжа! — сказала Никритина.
— У Есенина все стихи чудные! — гордо объявила Дункан. <…>
Несколько позже я тоже написал «Прощание» (ж. Октябрь. 1965. № 11, стр. 83).
Два «романа», но один автор — запутавшийся во вранье Мариенгоф. Потому такая «разноголосица» в текстах. В одном случае Есенин и Дункан пришли к мнимому барону проститься за час до его отъезда с Никритиной на Кавказ. Сами же собирались улететь через три дня. В другом случае — нанесли ему визит за день до своего отлёта. Затем — в первом случае Есенин должен был лететь в Кёнигсберг, а во втором — в Берлин. И, наконец, — в одном случае Мариенгоф говорит о том, что он уже написал «Прощание с Есениным», а во втором — что написал его «несколько позже».
Установить теперь, за сколько дней до отлёта Есенин и Айседора заходили к Мариенгофу, нельзя. Возможно, что всё здесь было наоборот — Мариенгоф с Никритиной по привычке заглянули на Пречистенку к хлебосольной Дункан и не менее радушному Есенину. Что же касается маршрута самолёта — это был третий рейс из Москвы в Кёнигсберг. И своё «Прощание» Мариенгоф действительно написал «несколько позже».
Трудно предположить, что в 50-е годы потомок барона Мюнхгаузена сочинял очередные «романы», забыв (как все добрые люди!) свой старый нашумевший «шедевр». Хотя, быть может, и хотел забыть. Потому что время было уже другим, как и отношение к Есенину, а приказавший Мариенгофу выполнить «социальный заказ» Бухарин давно и бесследно сгинул в застенках Лубянки.
Бывшему «лучшему другу» вновь так захотелось «погреться» в лучах вернувшейся славы Есенина, что он начал старые события и факты перелицовывать на новый лад. Особенно те, где истина им раньше была наиболее извращена. Тем более, что всерьёз рассчитывать на то, что его «Враньё» снова будет преподнесено публике, которая обнаружит разночтения, он не мог. Как не мог сдержаться и от новой лжи. И, наверно, потому в минуты откровения в одном из так называемых романов — «Это вам, потомки» он напишет: «…мне, автору «Романа без вранья» читатели не поверят» (Бессмертная трилогия. М., 2000, стр. 441).
Увы! Но очень многие верят. И постоянно цитируют, как непреложную истину. Или они выполняют своеобразный «социальный заказ»?
Но теперь, благодаря стараниям реаниматоров творчества Мариенгофа, вытащившим на свет белый его пресловутый роман, мнимый барон вновь оказался в смешном, дурацком положении. К которому, впрочем, ему было не привыкать. Для него ведь главным было не то, что о нём говорят, а лишь бы только говорили.
Таких разночтений в его «шедеврах» немало. Начиная с эпизода встречи будущих друзей. В «Романе без вранья», например, Есенин «легонько тронул» Мариенгофа за плечо, наблюдавшего за кровожадными латышами, требующими массового террора, и попросил его доложить заведующему издательством Еремееву о своём появлении в приёмной. О своих чувствах при этом автор не сказал ни слова.
Известно какими подлыми они были во время выполнения «социального заказа», исходившего от Бухарина.
А вот в «Романе с друзьями» Мариенгоф говорит не только о любимом ими обоими «имаже», но и свидетельствует о своём бесподобном подхалимаже, который без всякого сомнения явился первопричиной дружбы Есенина с будущим «собратом по образу». Процитируем изначальные проявления этой черты характера «романиста» в отношении поэта:
«Но первейшим большим для меня событием был приход в издательство жёлтоволосого паренька в синей поддёвке. Войдя лёгкой, свободной походкой, он почему-то сразу направился к моему столу. А в длинной комнате таких же столов стояло примерно семь-восемь.
— Доброе утро, товарищ!
И паренёк протянул мне совсем не изнеженную руку, но с ухоженными ногтями.
— Сергей Есенин.
У меня от волнения дух перехватило.
— Можно возле вас присесть на минутку?
— Очень прошу!
И я придвинул ему стул задрожавшей рукой.
— А курить у вас можно?
— Можно, можно!..
Он спокойно закурил, а когда потянулся за пепельницей, заметил на столе листки, исписанные стихотворными столбиками.
— Вы, товарищ, тоже стихи пишете?
Я громко проглотил слюну.
Вместо «минутки» Есенин просидел у моего стола часа три. О стихотворном столбике он сказал:
— Лихо!
И, сам того не подозревая, осчастливил меня этим коротким словом.<…>
Есенин прочёл вслух мой столбик.<…> И повторил:
— Лихо!
И опять это слово прозвучало для моего уха как самая великолепная музыка. А желтоволосого автора «музыки» я просто заобожал.
— Ух, пора обедать! — сказал он, легко поднимаясь со стула. — А завтра утречком я опять загляну к вам. Есть ведь о чём покалякать. До свидания, Толя.
— До свидания, Серёжа. Приходите, пожалуйста, пораньше.
— Ладненько.<…>
Ни разу в жизни я ещё никого не ждал так нетерпеливо, с таким трепетом. Меня лихорадило. От зеркального окна глаз не отрывал» (ж. Октябрь. 1965, № 10, стр. 100-101).
Американский профессор Борис Большун на странице 56 своей книги пишет: «В «Романе без вранья» нет, по всей видимости, намеренной злостной лжи».
Лукавит Борис Абрамович, прикрывая свои мысли словами «по всей видимости». Пусть не вся ложь бывшего «образоносца» была злостной, но преднамеренной — без сомнения. Этого требовали его «работодатели», от которых он получил «социальный заказ». И Мариенгоф выполнил его со всем усердием, за что получил, как никто другой, право издавать своё «Враньё» три года подряд. По свидетельству Ивана Грузинова, чувствовалось, что эту книгу навязывают всем.
Но вся беда в том, что и через тридцать лет у мнимого барона намеренной лжи не поубавилось. Наиболее ярко она проявляется при анализе изложения им эпизода, когда Есенин, разорвав свои отношения с Айседорой Дункан, перевёз свои вещи в их бывшую квартиру на Богословском, где Мариенгоф жил уже с женой, сыном и тёщей.
Вот как об этом он рассказывает в «Романе без вранья»:
«На другой день Есенин перевёз на Богословский свои американские шкафы-чемоданы…» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость. Л., 1988, стр. 112).
Напомним читателям, что Есенин вернулся из Европы 3 августа 1923 года и к середине месяца вызвал Мариенгофа из Одессы, где тот отдыхал, выслав ему на дорогу 100 рублей. Так что переселение Есенина на Богословский состоялось где-то в середине августа.
Теперь раскроем процитированную только что книгу на странице 379 и прочитаем написанное этим потомком Мюнхгаузена в 50-х годах:
«Два наших дворника-близнеца, пыхтя вносят в комнату громадный американский чемодан.<…> Вслед, пошатываясь входит Есенин.<…> Лицо пористое, тёмное, даже как будто грязноватое. Похоже на мартовский снег, что лежит на крышах».
Оставим пока без внимания тот факт, что в первом случае слово «чемодан» было написано во множественном числе, а во втором — в единственном. К этому мы ещё вернёмся. Здесь же разберёмся со временем переселения. В «Романе без вранья» под выражением «на другой день» подразумевалась середина августа, а в книге «Мой век, моя молодость…» упоминается «мартовский снег, что лежит на крышах».
— Скажете: «сравнение», «описка»?
— Нет. Потому что чуть дальше Мариенгоф предлагает Есенину: «Раздевайся, Серёжа. Давай шубу». А в шубе в августе Есенин ни за что не пошёл бы даже и в нетрезвом состоянии, на что явно намекает его «лучший друг», который, как мы помним, в начале «Романа без вранья» «заставил» в августовский зной маршировать в шинелях латышей с кровожадным требованием массового террора.
Но если в том случае Мариенгоф таким способом хотел подчеркнуть, что якобы он познакомился с Есениным в августе 1918 года, то здесь также делает нахальную попытку доказать наличие своей дружбы с поэтом ещё в марте 1924 года. Хотя выше мы убедительно рассказали о полном разрыве их отношений в сентябре 1923 года.
И всё же, чтобы убедить самых ярых защитников Мариенгофа в его вранье, скажем, что Есенин с 13 февраля 1924 года по 19 марта лечился в Шереметевской и Кремлёвской больницах, а с 20 марта из клиники профессора Ганнушкина переселился в квартиру И. Вардина (С. А. Есенин. ПСС, М., 2002, т. 7, кн. 3, стр. 336-337). О бывшем своём «друге по образу» в то время он и слышать не хотел. А «другу» и через тридцать лет так хотелось «растянуть» то блаженное время, освещённое лучами гения, ещё на 6-7месяцев, чтобы бесстыдно заявлять о том, что в течение четырёх лет их нельзя было видеть порознь.
Но не только увеличения срока своей дружбы добивался этой расчётливой намеренной ложью потомок барона Мюнхгаузена. Теперь обратим внимание на привезенное Есениным в свою бывшую квартиру. Как мы уже отметили, в «Романе без вранья» у поэта были «американские шкафы-чемоданы». С помощью Мариенгофа откроем их: «В чемоданах — дюжина пиджаков, шёлковое бельё, смокинг, цилиндр, шляпы, фрачная накидка».
Запомним и откроем уже единственный чемодан из книги 50-х годов: «В громадном чемодане лежат мятой грязной кучей — залитые вином шёлковые рубашки, разорванные по швам перчатки, галстуки, платки носовые, кашне и шляпы в бурых пятнах».
Возникают недоумённые вопросы: «А где подевались 12 пиджаков, смокинг, цилиндр, фрачная накидка? Всё наиболее ценное.
«Образоносец» пытается ответить на эти вопросы. В «Романе без вранья» он повествует следующим образом: «У Есенина страх — кажется ему, что его всякий обкрадывает, или хочет обокрасть.<…> На поэтах, приятелях, знакомых мерещатся ему свои носки, галстуки. При встречах обнюхивает — не его ли духами пахнет».
В конце 50-х годов Мариенгоф поимённо называет тех, кто якобы, по словам Есенина, обокрал его и исподволь подчёркивает, что сам он является истинным другом и бессребреником:
«Вот, Толя, — кивает он на чемодан, — к тебе привёз. От воров. <…> Все воры! Все!.. Ванька Приблудный вор! Наседкин вор! Сёстры — воровки!.. Пла-а-акать хочется.<…> И, озлившись, роется в чемодане дрожащими руками:
— Я, знаешь ли, по три раза в день проверяю… Сволочи!.. Опять шёлковую рубашку украли… И два галстука…
— Обсчитался, наверно. Замки-то на твоём «кофере» прехитрые. Как тут украсть?
— Подделали. Подделали ключи-то!.. Воры!.. Я потому к тебе и привёз. Храни, Толя! Богом молю, храни!.. И в комнату… ни-ни!.. не пускай, не пускай эту мразь! Дай клятву!
Не совладав с раздражением, я резко спрашиваю:
— Кто подделал? Какую клятву? Кого не пускать?
— Ваньку Приблудного! Наседкина! Петьку! Сестёр!.. Воры! Воры!.. По миру меня пустят… С сумой пустят… Христосовым именем чтобы питался… Пла-акать хочется…
Сжавшись в комочек, Никритина шепчет мне на ухо с болью, с отчаяньем, со слезами на глазах:
— Серёжа сошёл с ума».
Прошу простить за сравнение, но есть такая в народе примета: если хотят собаку убить, её объявляют бешеной. Что-то подобное происходит и здесь. Есенин обвиняет своих сестёр в том, что они украли у него мужские сорочки, галстуки и прочее. Сестёр, о которых он так заботился! Каждый день он по нескольку раз пересчитывает свои галстуки, носовые платки, носки. Принюхивается к друзьям: не пользовались ли они его духами? Ужас, какой он жмот, сквалыга, негодяй и явно ненормальный человек. А несчастной чете Мариенгофов приходится терпеть это и даже позволять ему себя целовать перед уходом (стр. 381).
Всё здесь, как говорится, поставлено с ног на голову. Имажинист Рюрик Ивнев писал, что Есенин «никогда не был ни мелочным, ни мстительным» (стр. 345).
Многие современники отмечали его щедрость и то, что при получении гонорара за его счёт кутили все, кому не лень. Да и сам же Мариенгоф чуть выше пишет о том, что дворники-близнецы, которые принесли чемодан Есенина, «благодарят, сняв шапки. Значит, дал много. Теперь ведь не очень благодарят. И ещё реже при этом снимают шапки». И уходят они, по свидетельству «романиста», «с шапками в руках».
Возникает вопрос: «Зачем Есенину так щедро одаривать дворников за пятиминутную услугу и при них же роптать о том, что у него кто-то что-то стянул из чемодана? Разве такие жалобы могли ещё больше поднять его авторитет в глазах дворников?
Нет. Всё это выдумка увлёкшегося своими россказнями мнимого барона. А заодно и заявочка на оправдание своих дальнейших подлых действий против бывшего «лучшего друга». Здесь о сумасшествии Есенина заговорила жена Мариенгофа. На товарищеском суде по так называемому «Делу четырёх поэтов» сам он вместе с Марцеллом Рабиновичем заявил о том, что поэт «близок к белой горячке» и «его просто нужно лечить», а в конце 1925 года вместе с номинальным редактором «Гостиницы для путешествующих в прекрасном» Николаем Савкиным заручился заключением графолога-чекиста Зуева-Инсарова о том, будто бы почерк Есенина принадлежит не совсем нормальному человеку. И затем в позорно известном «Романе без вранья» с таким смакованием расписывал выдуманное моментальное превращение Есенина в безумца во время его последнего визита к бывшему другу на Богословский. А вслед за этим превращением следуют и соответствующие действия, напугавшие уже не жену Мариенгофа, а его самого.
С другой стороны вся эта нелепая сценка с доставкой чемодана или чемоданов, которые в творениях Мариенгофа американские негры бросают в одном случае «почти со второго этажа», а в другом — «с третьего», понадобилась ему, чтобы убедить читателей в своей честности, порядочности, во что Есенин якобы всегда верил и которые ценил больше, чем в ком-нибудь другом. И потому привёз вещи сюда на сохранность.
Однако откроем книгу руководителя студии Айседоры Дункан Ильи Шнейдера «Встречи с Есениным» (М., 1965) на странице 75 и найдём подтверждение злостной клеветы бывшего «образоносца»:
«Вечером он опять не пришёл, а ночью вернулся с целой компанией, которая к утру исчезла вместе с Есениным, сильно облегчившим его чемоданы: он щедро раздавал случайным спутникам всё, что попадало под руку».
Как видим, чемоданов было несколько, и никто у него ничего не воровал, а поэт сам щедро раздавал свои вещи.
Впрочем, если мы откроем страницу 24 этой книги, где Илья Ильич рассказывает о первых словах Айседоры при её знакомстве с Есениным, то сможем прочитать такую любопытную и всеобъемлющую фразу: «Это единственный верно описанный Анатолием Мариенгофом эпизод из эпопеи Дункан — Есенин в его нашумевшем «Романе без вранья». Её, эту фразу, стоило бы знать всем тем, кто берётся писать о Есенине со слов его «лучшего друга» Мариенгофа! (курсив — П.Р.)
Есть и ещё некоторые аспекты, из-за которых врал Мариенгоф в данном случае. Он явно отводит подозрения читателей от мысли, что и «лучшему другу» что-то перепало из привезенного Есениным барахла. Ведь если мы поверим, что на самом деле единственный американский «кофер» попал в квартиру Мариенгофа только в марте 1924 года со рваными перчатками и залитыми вином сорочками, то нам остаётся только посочувствовать «лучшему другу»-заботнику и печальнику, что ему кроме 100 рублей на возвращение из Одессы так ничего и не досталось. И всё из-за воровок сестёр и таких же хапуг, открыто презираемых «образоносцем» крестьянских поэтов Василия Наседкина, Петра Орешина, Николая Клюева, Ивана Приблудного. За прошедшие полгода они всё присвоили себе. Время ведь было такое, что Есенин писал:

Теперь бы ситцу да гвоздей немного…

А сам однажды подарил редактору журнала «Красная новь» А. Воронскому спички — единственное, что можно было купить в магазинах без особых проблем. Никак старались обеспечить всех для разжигания мировой революции!!!
Но… Удивительное дело: порвав свои отношения с Мариенгофом, Есенин перебрался к Галине Бениславской, где позже поселились его сёстры, и снова начал дружить (уже до самой смерти!) с теми же Петром Орешиным, Василием Наседкиным, Иваном Приблудным, которых, как подло писал «образоносец», поэт якобы называл ворами. О бывшем же «лучшем друге» и слышать не хотел!
А вот что написала в своих воспоминаниях сестра поэта Екатерина в опубликованных полностью в книге её дочери Наталии Есениной «В семье родной» (М., 2001). На страницах 230-231 мы читаем:
«За время его отъезда Мариенгоф женился и покрылся ржавчиной. Сергей нервничал, метался и стал пьянствовать, чего с ним до этого не случалось.<…>
Сергей был одинок и походил на человека, который потерял всё, что было дорого. Его заграничные сундуки стояли посреди комнаты, и он не хотел как-нибудь лучше расставить их. «Не надо пока трогать, — сказал он мне».
Опять-таки чемоданов было несколько. Но самое пикантное для нас в данной ситуации помещено в книге немного выше, на странице 230:
«Сергей вернулся из-за границы. Когда я приехала из деревни, он жил в квартире Мариенгофа».
Так каким же образом сестра Катя могла обворовать Есенина, если до его переезда к Мариенгофу находилась в деревне? И, наконец, как могла участвовать в таком неприглядном деле младшая сестра Шура, которая лишь только через год после возвращения Сергея попала в Москву?
И что после этого можно сказать о Мариенгофе? — Настоящий барон Мюнхгаузен! Притом, раскатывающий на сивом мерине! И соревнующийся с ним во вранье!
Да, было дело. В начале мая 1924 года в письме Галине Бениславской Есенин обозвал Ивана Приблудного вором. За то, что тот взял его гребень из черепахи, с которым поэта связывало какое-то суеверие.Но в каком контексте?! Галя сообщила Есенину, что Мариенгоф закрыл их совместное кафе «Стойло Пегаса», (чтобы открыть новое — «Калоша» на своё имя — П.Р.) и собирается на всё лето с женой ехать в Париж. Цитату из письма Есенина по этому поводу мы приводили выше:
«Да! Со «Стойлом» дело не чисто. Мариенгоф едет в Париж. Я или Вы делайте отсюда выводы. Сей вор хуже Приблудного. Мерзавец на пуговицах — опасней, так что напрасно радуетесь закрытию. А где мои деньги?
Я открывал Ассоциацию не для этих жуликов».
Но «этот жулик», Мариенгоф, не только постоянно «кормился» возле Есенина. «Мерзавец на пуговицах» обирал его, чинил всевозможные пакости, а после смерти гения расчётливо и подло мстил ему своей намеренной злостной ложью и клеветой.
Так что не прав Борис Большун, защищая «романиста». Приукрашивая отдельные моменты своих взаимоотношений с Есениным, потомок барона Мюнхгаузена не отказывается от своей старой привычки — беспардонно врать. Но по-новому. Уже меньше насмехаясь над Есениным, но при любой возможности стараясь подчеркнуть своё с ним единодушие, взаимопонимание. И таким образом вернуть себе звание лучшего друга Есенина.
Это касается не только таких эпизодов, как их якобы несогласие вместе с Есениным подписывать Декларацию имажинистов, абсолютно иное освещение знакомства поэта с Айседорой и другие. В последующих книгах, окончательно озлобившийся Мариенгоф, охаивал всех и каждого.
Однако вернёмся опять к его пресловутому «Роману без вранья» из книги «Как жил Есенин. Мемуарная проза (Челябинск, 1991). На страницах 142-143 автор рассказывает о том, что он после продолжительной зарубежной поездки гостил у Василия Качалова. Спросил у того о Есенине и пообещал назавтра найти бывшего друга.
Якобы так получилось, что в это время Есенин сидел дома у Мариенгофа и ждал его, но не дождался. Назавтра с утра «романист» отправился на поиски бывшего друга, но «подходящие люди разводили руками».
А под вечер, — продолжает Мариенгоф, — когда глотал (чтобы только глотать) холодный суп, раздался звонок, который узнал я с мига, даром что не слышал его с полутысячу, если не более дней.
Пришёл Есенин».
На этом «романист» закончил главу, не сказавши ни слова, о чём же и сколько говорили «друзья» после разлуки не в полутысячи дней, а практически в два года.
Сам по себе напрашивается вопрос: «Почему Мариенгоф ни словом не обмолвился о якобы примиренческом визите Есенина?
Некоторые авторы считают, что после этой встречи между Есениным и Мариенгофом установились едва ли не прежние дружеские отношения. Доказательство тому — повторный приход Есенина через неделю сюда, где его с радостью встречали, кормили и обогревали, что здесь он чувствовал себя, как дома.
Но писать такое — значит выдавать желаемое за действительное. И грубо клеветать на Есенина. Истина здесь кроется, на наш взгляд, в том, что Мариенгоф в своей книге разделил приход Есенина к нему на два визита: на этот, безмолвный, и широко обнародованный им в следующей главе. Тщательно замаскировав причину, которая приведёт Есенина к печальному концу.
Из рассказа Мариенгофа в следующей главе можно сделать вывод, что Есенин пришёл к нему исключительно для того, чтобы рассказать о своей болезни горловой чахоткой, чем буквально перепугал его несчастную жену А. Никритину. Что ни говорите, а мастак был Анатолий на придумывание всевозможных хворей Есенину. То мнительность несусветную, то подозрительность, то о сифилисе целую главу написал. Да так, что литератор Далмат Лутохин, друживший с Горьким, подумал, что смерть Есенина была связана с этой «дурной болезнью». Здесь же Мариенгоф дошёл до какого-то «есенинского», нет, скорее своего собственного помешательства.
Все эти выдуманные болезни, «маниакальное желание Есенина уйти» нужны были потомку барона Мюнхгаузена только затем, чтобы оправдать поставленный им самим вместе с чекистом Марцеллом Рабиновичем ещё в ноябре 1923 года (во время «Дела четырёх поэтов») диагноз: «Есенин совершенно спился, что он опасно болен, близок к белой горячке и что его необходимо лечить».
Но ведь такого мнения придерживалась только определённая группа людей. Пребывание в клинике не всегда соответствует диагнозу. В ней Есенин прятался от судебного преследования по заявлению А. Рога и всех предыдущих, в том числе и за «сдачу» его в милицию из «Стойла Пегаса». Вот что писал он в письме редактору «Бакинского рабочего» Петру Чагину 27 ноября 1925 года:
«Пишу тебе из больницы, опять лёг. Зачем — не знаю, но вероятно, и никто не знает… Всё это нужно мне, может быть, только для того, чтобы избавиться кой от каких скандалов (С. А. Есенин. ПСС. М., 1999, т. 6, стр. 228).
О чём же на самом деле, а не о горловой чахотке, мог идти разговор между бывшими друзьями?
Как известно, Есенин, особенно в последние годы жизни, не только писал по-пушкински, но и пытался во всём подражать ему. Иногда одевал крылатку и цилиндр, носил похожий перстень с сердоликом, верил в суеверия…
Безусловно, знал поэт о том, что перед смертью Пушкин, как человек верующий, простил своего убийцу Дантеса. Постоянно преследуемый милицией и чекистами, Есенин чувствовал себя загнанным в угол и открыто говорил о том, что его хотят убить, что он, как зверь чувствует это. Отлично знал, что к его травле в первую очередь приложил руку «лучший друг» Мариенгоф, чтобы стать единственным вождём имажинизма.
И вот, следуя Пушкину, Есенин решил простить Мариенгофа. Ведь именно в это время в стихотворении «Несказанное, синее, нежное» он написал:

И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.

Быть может, хотел попросить у него и защиты. Хотя тот уже не мог остановить запущенный против Есенина механизм уничтожения. А ещё попросил его, во имя бывшей дружбы, не трепать имя поэта после его смерти своим острым и желчным языком. На это намекнула в своих воспоминаниях, полностью опубликованных Виктором Кузнецовым в его книге «Тайна смерти Есенина» (М., 1998, стр. 286) Августа Миклашевская. Она приводит слова Никритиной о том, что Есенин перед уходом от них просил: «Толя, когда я умру, не пиши обо мне плохо».
«Однако, — заключает Миклашевская, — «Мариенгоф написал «Роман без вранья».
Косвенно подтвердила эти слова Августы Миклашевской и сама Анна Никритина.
В своих воспоминаниях, опубликованных в книге «Есенин и современность» (М., 1975, стр. 386) она пишет:
«Потом Есенин сказал: «Толя, я скоро умру, не поминай меня злом… у меня туберкулёз!»
Конечно же, никакого туберкулёза, ни горлового, ни лёгочного у Есенина не было. Угрозу для себя он видел в другом.
Пытаясь как можно лучше выслужиться перед Бухариным, потомок барона Мюнхгаузена готов был выдумать не только любую болезнь Есенину. Впрочем, рассказывая о его якобы неадекватных с точки зрения нормального человека действиях, он только поддержал такого же «есенинского друга» Георгия Устинова, который не раз в печати называл поэта психобандитом. Правда, ни одного убитого этим психобандитом он не назвал.
Мариенгоф превзошёл Устинова и назвал человека, к смерти которого якобы был причастен поэт. Это Николай Львович Шварц. В 27-й главе «Романа без вранья» его «правдолюбивый» автор пишет о том, что «приват-доцент» МГУ Н. Шварц двенадцать лет писал книгу «Евангелие от Иуды», а затем ознакомил со своей работой Есенина и Мариенгофа. И вот что произошло дальше:
«Шварц кончил читать и в необычайном волнении выплюнул из глаза монокль.
Есенин дружески положил ему руку на колено:
— А знаете, Шварц, ерунда-а-а!.. Такой вы смелый человек, а перед Иисусом словно институтка с книксочками и приседаньицами. Помните, как у апостола сказано: «Вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам»?
Вот бы и валяли. Образ-то какой можно было бы закатить. А то развели патоку… да ещё от Иуды».
И безнадёжно махнув рукой, Есенин нежно заулыбался.
Этой же ночью Шварц отравился» (Как жил Есенин. Челябинск. 1991, стр. 83).
Как видите, угробил Есенин своей «оглобельной критикой» конкретного человека, «приват-доцента». Ату его, убийцу! Любой бы отвернулся после этого от такого друга, даже самого лучшего. Но не спешите приведенным фактом оправдывать Мариенгофа за предательство по отношению к другу. Сверим его обвинения со свидетельствами иных современников.
Матвей Ройзман при подготовке своей книги попросил прокомментировать названный случай поэтессу Нину Манухину-Шенгели, которая была в дружеских отношениях с Николаем Шварцем. В письме к Матвею Давидовичу она сообщила, что «Этот приват-доцент» Московского университета всегда носил пенсне и никогда не «выплёвывал» монокль!
Я в 1920 г., живя в Кашине, получила от Николая письмо, в котором он сообщал о чтении «Евангелия от Иуды» Есенину и Мариенгофу. Он писал, что их резко отрицательный отзыв не произвёл на него никакого впечатления…
Через месяц<…> после этого «памятного чтения Шварц <…> отравился кокаином, которым в последние месяцы он сильно злоупотреблял» (Всё, что помню о Есенине. М., 1978, стр. 268).
Опять враньё и враньё Мариенгофа! Притом в приведенном отрывке из письма сказано о резко отрицательном отзыве на «Евангелие…» обоих имажинистов. Учитывая то, что «романист» обладал, не в пример Есенину, острым, беспощадным языком, главная роль в том разговоре, безусловно, принадлежала ему самому.
Но потомку барона Мюнхгаузена показалось мало обвинить Есенина в причастности к смерти «приват-доцента». Он тут же приводит два неблаговидных поступка иных людей, совершённых ими якобы именно с такою улыбкой, с какою поэт говорил Шварцу слово «ерунда-а-а!» Это рассказы о том, как красноармеец из окна вагона застрелил бежавшую за поездом собаку, и как водопроводчик оставил своего спящего юродивого сына в вагоне, а сам уехал в обратном направлении. Как говорится, повесил всех собак на безвинного Есенина, в том числе выдуманных…
Хорошую уловку придумал для себя мнимый барон, подчеркнувши в «Романе без вранья»: «Прошу прощения, хронологию я не соблюдаю. С далёких институтских лет с ней не в ладу». (Что касается слова «лет», оставим на совести «романиста». Поучившись в Нижегородском дворянском институте на первом курсе, он не был переведен на следующий, а затем продолжил свои «муки» в пензенской гимназии — П.Р.)
— Ах, если бы вопрос шёл только о хронологии! — воскликнул по поводу этой фразы Мариенгофа Матвей Ройзман (стр. 267).
Да, действительно, речь не только о хронологии. А о постоянной, умышленной и гнусной лжи на всех и вся, а, в первую очередь, на Есенина, названной самим автором более грубым словом «враньё». О лжи, которая последовала и в его посмертных творениях с более звучными названиями.
Именно те выдумки и клевета российского Мюнхгаузена, которые можно легко обнаружить с помощью хронологии, свидетельствуют о том, что не называл он даты умышленно. Так легче было вешать лапшу на уши читателям. Ведь если бы, например, он написал, что Дункан гладила Никритину «по брюшку» в мае 1923 года, эту выдумку смог бы обнаружить даже внимательный студент. А попробуй догадаться без хронологии. Тут даже не каждый есениновед сообразит. Ведь кто может подумать о таком коварстве «барона»?
И всё-таки как-то он не сдержался и указал примерную дату важного для себя события. Речь идёт о «мальчишнике» в квартире Есенина и Мариенгофа, на котором имажинисты и их друзья «обсуждали» предстоящую женитьбу Анатолия.
Присутствовали Есенин, Шершеневич, Мариенгоф, Ивнев, парикмахер Николай  Севастьянович и зашифрованные инициалами критики М.Л. и Л.Б. (видимо, связанные с ГПУ!).
Поскольку желающих высказаться было много, «для восстановления тишины Есенин лихо свистнул, заложив в рот четыре пальца». Только после этого Шершеневич смог рассказать о людоедах, пожирающих женщин, закончивши монолог такими словами: «Я бы тоже обязательно душил женщин, которые разбивают большую мужскую дружбу».
«Этот разговор, — продолжает потомок барона Мюнхгаузена, — происходил в конце осени 1922 года, а женился я на Никритиной 31 декабря. То есть, примерно, через три месяца».
Ну что тут скажешь? Мюнхгаузен и есть Мюнхгаузен! Его хлебом не корми, а дай соврать! Ведь все нормальные люди под выражением «конец осени» подразумевают ноябрь. Но, если мнимый барон женился через три месяца после этого «мальчишника», это должно быть не 31 декабря, а в конце февраля 1923 года, то есть в конце зимы!
А теперь о том, как «лихо свистнул Есенин для восстановления тишины».
Надеемся, читатели помнят, что именно словом «Лихо!», по свидетельству мнимого барона, характеризовал Есенин его стихи. И ещё о том, что Есенин уехал из России 10 мая 1922 года и вернулся 3 августа 1923 года! Значит, на этом «мальчишнике» он мог свистеть только в богатом воображении «барона». Читатель наглядно видит, что «свистел» в данном случае, и как всегда, сам «барон». Притом — «художественным свистом».
Но это ещё не вся интрига. Далее, на той же странице 352 книги «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость» (Л., 1988) мы читаем:
«Об этом событии я немедленно известил Настеньку. Довольно быстро по тому времени, пришло от неё чудное письмо.
Напомним читателям, что Настенька была кухаркой в доме Мариенгофов, и родила от отца Анатолия сына Бориса. Но из-за плебейской крови Настеньки «потомок барона» родственником сводного брата не считал и желал ему смерти.
А теперь раскроем книгу американского профессора Бориса Большуна «Есенин и Мариенгоф. «Романы без вранья» или «Враньё без романов» (Гродно. 1993, стр. 85) и читаем, как он использует запутанные мнимым бароном факты для опорочивания Есенина:
«В Романе с друзьями» есть такая коротенькая запись: «Женился на Никритиной 31 декабря того же (1921 — Б.Б.) года и об этом событии известил Настеньку». Настенька — персонаж несколько таинственный, она вела, по всей вероятности, хозяйство в доме Мариенгофов в Пензе после смерти матери и, вполне вероятно, была любовницей отца. Вот её ответ Мариенгофу: «Родной Анатолий Борисович, любовь — это кольцо, а у кольца нет конца. Чего и вам желаю».
«У простодушной Настеньки, — продолжает Б. Большун, — оказалось больше доброты и понимания, чем у прославленного лирического поэта Есенина и изысканного Шершеневича. Вот это Мариенгоф и хотел поведать своему читателю, приводя поздравительное письмо из Пензы».
Как видим, профессор отвергает почти единственную в творениях мнимого барона дату, относящуюся к его жизни, ставит удобную для него и тоже «вешает собак» на Есенина. Что ж, Есенин сильный. Он гений! Он выдержит! И всех собак, и желчных завистников, и недобросовестных учёных, прилипших к его имени!
Остаётся добавить только к этому вопросу, что находившийся в Москве краснобай Шершеневич (если он был приглашён на свадьбу), несомненно, во много раз превзошёл Настеньку и в «понимании», и в сладкоречивости. Наверняка вспомнил и отсутствующего по причине зарубежной поездки Есенина.
Наконец, ещё один уточняющий Мариенгофом факт: свой брак с Никритиной он зарегистрировал 13 июня 1923 года. Это значит — почти за два месяца до возвращения Есенина из-за границы (Бессмертная трилогия. 2000, стр. 287). Вот и гадай когда был у него «мальчишник», когда свадьба, а когда бракосочетание?
Однако продолжим счёт «баронского» словоблудия без его сомнительной хронологии.
В одной из предыдущих глав мы уделили достаточно внимания мотивам убийства в 1918 году германского посла Вильгельма Мирбаха Николаем Андреевым и Яковом Блюмкиным. Чтобы не возвращаться к подробностям, подчеркнём только, что у Блюмкина при стрельбе почти в упор настолько тряслись руки, что он не мог попасть в графа.
Вадим Шершеневич в своих воспоминаниях писал: «Блюмкин был очень хвастлив, также труслив <…>. Всем нам было известно, что в деле убийства Мирбаха он играл трудную, но не очень почётную роль главного паникёра» (Мой век, мои друзья и подруги. Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990, стр. 614).
Исход дела решила пуля, выпущенная Андреевым. Желающие могут узнать детали этого террористического акта из показаний военного атташе при немецком дипкорпусе лейтенанта Мюллера из «Красной книги ВЧК» т. 1, 2-е издание (М., 1990, стр. 257).
Книга эта была издана впервые в середине 20-х годов и Мариенгоф, будучи другом Блюмкина, наверняка знал её содержание. Нас же интересует его интерпретация фактов через четверть века после этих событий. В книге «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость…» (Л., 1988) на странице 131 мы читаем:
«Я завожу разговор о только что подавленном в Москве восстании левых эсеров; о судьбе чернобородого семнадцатилетнего еврейского мальчика, который, чтобы «спасти честь России», бросил бомбу в немецкое посольство; о смерти Мирбаха; о желании эсеров во что бы то ни стало затеять смертоносную катавасию с Германией».
На странице 343 этой же книги читаем следующее:
«Большевики не так давно заключили мир с немцами. Чтобы разорвать его Яков Блюмкин по решению левоэсеровского ЦК пристрелил в Москве немецкого посла графа Мирбаха.
Выстрел был хорош, но мира он, как известно, не нарушил. Немцы выдохлись. Им уже было не до войны с нами из-за мёртвого графа.
Убийцу немедленно посадили в ВЧК».
Во-первых, в ВЧК не посадили. Во-вторых, для потомка барона Мюнхгаузена слова «бросил бомбу» и «пристрелил» являются синонимами, то есть однозначными. А вот исполнители террористического акта почему-то оказались не одинаковыми, хотя оба служили в одном отделе ВЧК. Наверно, потому действительный убийца Николай Андреев, вскоре погибший при неустановленных обстоятельствах, даже не назван. В памяти Мариенгофа остался только «семнадцатилетний еврейский мальчик», который «спасал честь России».
На самом же деле этой подлейшей провокацией выводил страну на ложную дорогу — к разгрому эсеров и полному захвату власти большевиками.
Однако приведём ещё одну из многих забытых «басен» «барона» о его друге Якове Блюмкине. Но сперва из так называемой «Бессмертной трилогии» со страницы 251:
«Как-то в «Кафе поэтов» молодой мейерхольдовский артист Игорь Ильинский вытер старой плюшевой портьерой свои запылившиеся полуботинки с заплатками над обоими мизинцами.
— Хам! — заорал Блюмкин. И мгновенно вытащив из кармана здоровенный браунинг, направил его чёрное дуло на задрожавшего артиста. — Молись, хам, если веруешь!
Все, конечно, знали, что Блюмкин героически прикончил немецкого графа (курсив — П.Р.). Что ж ему стоит разрядить свой браунинг, заскучавший от безделья, в какого-то мейерхольдовского актёришку?
Неудивительно, что Ильинский стал белым, как потолок в комнате, недавно отремонтированной.
К счастью, мы с Есениным оказались поблизости.
— Ты что, опупел, Яшка?
— Болван!
И Есенин повис на его поднятой руке.
— При социалистической революции хамов надо убивать! — сказал Блюмкин, обрызгивая нас слюнями. — Иначе ничего не выйдет. Революция погибнет.
Романтик! Таких тогда было немало.
Есенин отобрал у него браунинг:
— Пусть твоя пушка успокоится у меня в кармане».
Потомок барона Мюнхгаузена за такой дикий поступок террориста любовно называет «романтиком, которых было немало».
Напомним читателям, что этот слюнявый «романтик» однажды в Баку едва не застрелил Есенина.
Среди многих нюансов приведенной истории отметим один: «И Есенин повис на его поднятой руке». Не друг Блюмкина Мариенгоф, имевший кличку «Длинный», а Есенин, который, по выражению «барона», был ему «до плеча» или «метр с кепкой».
Но самое пикантное в том, что в ранее цитированной книге эта фраза «барона» звучит так:
«И мы оба повисли на его поднятой руке» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… Л., 1988, стр. 344).
Видимо, набрался всё-таки храбрости бесстрашный барон Мюнхгаузен и вслед за Есениным смело бросился на дуло друга-террориста. Только вот как удалось ему, «Длинному» вторым повиснуть на поднятой руке Блюмкина, в котором росту было тоже «метр с кепкой»? Да и рука не железная.
Свидетельством вольного обращения с фактами является и следующая выдумка Мариенгофа об Айседоре Дункан, рассказанная им на странице 411 только что цитированной книги:
«Она приехала в Советскую Россию только потому, что ей был обещан Храм Христа Спасителя. Обычные театральные помещения больше не вдохновляли  Дункан. Дух великой босоножки парил очень высоко. Она хотела вдыхать не пыль кулис, а сладчайший фимиам и обращать взор не к театральному потолку, а к куполу напоминающему небеса. Пресыщенная зрителем (к слову, ставшим на Западе менее восторженным), она жаждала прихожан.
Огромный, но неуклюжий храм у Пречистенских ворот ей, где-то за границей, лично преподнёс на словах наш очаровательный комиссар просвещения.<…>
Соблазнённая Храмом Христа Спасителя, Айседора Дункан не то что приехала, а на крыльях, как говорится, прилетела.<…>
Я потом весело сочувствовал Айседоре:
— Ах, бедняжка, бедняжка, в Большом театре приходится тебе танцевать в сольных концертах».
Заметим сразу, что никто Айседоре Храм Христа Спасителя не предлагал, а наш «очаровательный» нарком по просвещению нигде с нею за границей по этому поводу не встречался и, конечно же, в сочувствии со стороны Мариенгофа относительно выступлений в Большом театре, что именно и хотел выпятить, придумывая этот эпизод наш славный «барон— полиглот», босоножка не нуждалась.
После смерти всех своих троих детей Айседора искала возможность выразить по отношению к кому-то свою материнскую любовь, и решила создать школу, чтобы заодно и увековечить своё оригинальное искусство танца. За помощью обращалась к правительствам Германии, Америки, Греции и Франции. Но нигде не нашла поддержки.
А когда выступала с концертами в Лондоне, торговый представитель Советской России Леонид Красин, восхищённый её исполнением «Славянского марша», бросился за кулисы, где и предложил ей поездку в Москву.
Как дальше развивались события, можно прочитать в книге приёмной дочери Айседоры Ирмы Дункан и Аллана Рос Макдугалла «Российские дни Айседоры Дункан и последние годы во Франции» (М., 1995, стр. 29):
«Как-то в июне Красин пригласил Айседору и Ирму на ленч в посольство, и они нашли торгового представителя и его жену столь очаровательными хозяевами, что все их страхи по поводу ужасных манер большевиков развеялись. Красин сказал Айседоре, что власти в Москве решили предоставить в её распоряжение не только тысячу детей, о которых она мечтает, но также прекрасный императорский дворец в Ливадии, в Крыму!»
После этого Айседора написала письмо А. Луначарскому, в котором отказалась от заключения контракта и выразила готовность учить детей бесплатно. Вскоре она получила телеграмму из Москвы следующего содержания: «Одно только русское правительство может вас понять. Приезжайте к нам: мы создадим вам школу» (А. Дункан. Минск. Моя исповедь. 1994, стр. 214).
По приезде Айседоры в Москву, ей сразу предоставили две комнаты на Воробьёвых горах, а затем двухэтажный особняк на Пречистенке, где разместилась её школа. Чтобы подчеркнуть свою «близость» к Айседоре, завидовавший её мировой славе Мариенгоф, унизил её выдуманным желанием актрисы танцевать в Храме.
Два варианта на выбор читателя предоставил потомок барона Мюнхгаузена в двух разных книгах о том, как они с женой решали: ехать ей с Камерным театром в Париж или нет?
В так называемой «Бессмертной трилогии» Никритина сообщает ему эту новость таким  образом:
«Наш театр едет за границу.<…> В Париж, Толюха!
— И ты ведь поедешь.
Она сняла боты:
— А вот об этом ещё надо подумать.
— Чего же тут думать?
— Как чего?..
— Ах, да… ты про это?
— Вот и давай решать.
— Нет, Нюша, решать будешь ты.
— Почему только я?
— Рожать то тебе, а не мне.
— Но иметь сына или не иметь — это касается нас обоих. Не так ли?<…> Вот, Толя, и надо решать: Париж или сын?»
В книге «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость…» на странице 445 читаем:
«Никритина забрюхатела. А Камерный театр собрался в заграничную поездку: во Францию, в Германию, в Америку.<…>
Александр Яковлевич Таиров, косясь на её округлость, столь для него антиэстетическую, искренне возмущался:
— Театр едет на гастроли в столицы мира, а вы рожать вздумали! Что это за отношение к театру? Актриса вы или не актриса?»
Подруга Никритиной Августа Миклашевская поставила все точки над «i» в этом вопросе:
«С Никритиной мы работали в Московском Камерном театре. Нас ещё больше объединило то, что мы обе не поехали с театром за границу: она потому, что Таиров не согласился взять визу и на Мариенгофа, я из-за сына» (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. М., 1986, т. 2, стр. 83).
Комментарии, как говорится, излишни. Оба варианта Мюнхгаузен просто выдумал.
Из россказней «барона-лошадника» постоянно торчат явно ослиные уши, но он этого будто бы не замечает и продолжает импровизировать в том же духе. А если что услышит на стороне, тут же изложит всё по-своему, как очевидец, находящийся в самом центре событий.
В своих воспоминаниях, написанных 15 марта 1926 года, Иван Старцев рассказал о том, как они однажды возвращались с Есениным на извозчике из Политехнического музея:
«Разговорившись с извозчиком, — сообщает нам И. Старцев, — Есенин спросил его, знает ли он Пушкина и Гоголя?
— А кто они такие будут, милой? — озадачился извозчик.
— Писатели, знаешь, памятники им поставлены на Тверском и Пречистенском.
— А, это чугунные-то? Как же знаем! — отвечал простодушный извозчик.
— Боже, можно окаменеть от людского простодушия! Неужели, чтобы стать известным, надо превратиться в бронзу? — грустно заметил Есенин» (там же, т. 1, стр. 415).
Мариенгоф писал свой «Роман без вранья» позже и этот случай пересказал, значительно переиначив факты:
«Мы с Есениным — молодые, весёлые. Дразним вечернюю Тверскую блестящими цилиндрами. Поскрипывают саночки. Морозной пылью серебрятся наши бобровые воротники (украдено из «Евгения Онегина», глава первая, ХVI. — П.Р.)
Есенин заводит с извозчиком литературный разговор:
— А скажи, дяденька, кого ты знаешь из поэтов?
— Пушкина.
— Это, дяденька, мёртвый. А вот кого ты из живых знаешь?
— Из живых нема, барин. Мы живых не знаем. Мы только чугунных».
Преднамеренное враньё, подленькое очернительство и даже грубое ошельмование бывшего друга видны едва ли не на каждой странице пресловутой книжонки этого «мерзавца на пуговицах», как назвал его Есенин. Каждый случай в жизни, как справедливо подметила Августа Миклашевская, каждый поступок, каждую мысль поэта он преподнёс в искажённом виде. В некоторых случаях мы имеем возможность даже подсчитать во сколько раз этот враль преувеличивал действительность, доводя её до абсурда.
Чтобы убедиться в этом, сначала процитируем поэта-сатирика Э. Германа (Эмиль Кроткий) из его воспоминаний, опубликованных в книге «С. А. Есенин. Материалы к биографии» (М., 1992, стр. 164):
«Шёл у нас как-то разговор о женщинах. Сергей щегольнул знанием предмета:
— Женщин триста-то у меня, поди, было?
Смеёмся:
— Ну, уж и триста!
Смутился.
— Ну тридцать.
— И тридцати не было!
— Ну… десять?
На этом и помирились.
— Десять, пожалуй, было.
Смеётся вместе с нами. Рад, что хоть что-нибудь осталось!
А теперь сравним эти воспоминания с россказнями барона Мюнхгаузена:
«В цифрах Есенин был на прыжки горазд и легко уступчив. Говоря как-то о своих сердечных победах махнул:
— А ведь у меня, Анатолий, за всю жизнь женщин тысячи три было.
— Вятка, не бреши.
— Ну триста.
— Ого!
— Ну тридцать.
— Вот это дело» (Как жил Есенин. Челябинск, 1991, стр. 76).
Как видим, мнимый барон, будто прожжённый шулер, глазом не моргнув, увеличил изначальное количество «побед» в десять раз. А это значит — на 2700 «побеждённых женщин» больше. Такой маневр моментально делает Есенина вралём, равным барону Мюнхгаузену. Но мы ведь уже давно убедились, что Мюнхгаузен — это Мариенгоф.
И ещё один подобный многократный перегиб. На страницах 385-386 его книги «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость…» (Л., 1988) мы читаем: «В последние месяцы своего страшного существования Есенин бывал человеком не больше одного часа в сутки. А порой и меньше. <…> Свои замечательные стихи 1925 года Есенин писал в тот единственный час, когда был человеком».
Отметим, что эти строки «мерзавец на пуговицах» написал в конце 50-х годов, и потому стихи Есенина назвал уже «замечательными». Против послевоенного общества, сделавшего поэзию гения национальным достоянием, он выступать уже не решался. Но клевета на поэта с его стороны не уменьшилась, а даже увеличилась.
Чтобы подтвердить сказанное, обратимся к воспоминаниям поэта Василия Наседкина, написанным им в 1927 году, тоже вроде бы по «социальному заказу», невзирая на родственные отношения. Но в отличие от Мариенгофа, с которым Есенин на протяжении более двух последних лет почти не встречался, Наседкин видел поэта в этот период постоянно, так как усиленно ухаживал за его сестрой Екатериной, а затем женился на ней.
И вот что он писал:
«Его запои в это время чередовались с большой точностью. Я уже заранее знал, в какие дни Есенин будет пьян и в какие — трезв. Неделя делилась на две половины, на трезвую и на пьяную. Трезвая половина случалась на сутки дольше. (Н. Есенина. В семье родной. М., 2001, стр. 267).
Произведя несложный расчёт, мы получаем в результате, что поэт был трезвым не семь часов в неделю, а то и меньше, как утверждал мнимый барон, а четверо суток, то есть девяносто шесть часов. Таким образом, наследник Мюнхгаузена преувеличил действительность уже не в десять, а в четырнадцать раз! И, наверно, не покраснел.
Потому что не умел. Эта способность была ему чужда с детства.
Думается, что читатели и без этой математики сделали нужный вывод. Да и как можно поверить окончательно завравшемуся «барону», что за эти жалкие семь трезвых  часов в неделю Есенин мог столько написать, даже по признанию завистливого и мстящего клеветника — Мариенгофа, замечательных стихотворений.
Впрочем, это его беспардонное обвинение можно опровергнуть и без В. Наседкина, и без математических расчётов. Достаточно полистать в первом томе Полного собрания сочинений Есенина (М., 1995) страницы 242-247, где опубликованы четыре стихотворения, посвящённые сестре Шуре. Под каждым из них стоит одна и та же дата: «13 сентября 1925 года». Напомним читателям первые их строки: «Я красивых таких не видел…», «Ах, как много на свете кошек…», «Ты запой мне ту песню, что прежде…», «В этом мире я только прохожий…». Разве такие прекрасные стихи можно написать всего за один час с мыслями о предстоящей попойке, что называется, с наскоку, на коленке? Безусловно, нет!
Из «Хронологической канвы» (ПСС. М., 2002, с. 351-352) можно узнать о том, что 3 октября 1925 года (в день своего 30-летия!) поэт написал стихотворения «Слышишь — мчатся сани, слышишь — сани мчатся…» и «Голубая кофта. Синие глаза…», а назавтра в ночь продиктовал своей жене Софье Толстой «Плачет метель, как цыганская скрипка…», «Ах метель такая, просто чёрт возьми!», «Снежная равнина, белая луна…», «Сочинитель бедный, это ты ли…» В ночь с 7 на 8 октября Есенин написал «Сказку о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве», в которой насчитывается 170 поэтических строк.
Думается, что «мерзавцу на пуговицах» — Мариенгофу — за один час не удалось бы даже переписать уже готовую есенинскую сказку, а не только сочинить её. И такому подлому словоблудию этого Мюнхгаузена, измывавшемуся над гением, кое-кто ещё верит!
Показать себя свидетелем последних дней жизни Есенина в Ленинграде мнимый барон не решился. Но рассказал о них с такими подробностями, какие не были известны даже тем, кто по официальной версии находился в то время рядом с поэтом.
Имажинист Вольф Эрлих в своей книге «Право на песнь» так написал о результате чтения Есениным своих стихов за два дня до смерти:
«Когда Есенин кончил читать, некоторое время молчали.
Он потребовал, чтобы Клюев сказал, нравятся ли ему стихи.
Умный Клюев долго колебался и наконец съязвил:
— Я думаю, Серёженька, что если бы эти стихи собрать в одну книжечку, они стали бы настольным чтением для всех девушек и нежных юношей, живущих в России. <…>
Есенин помрачнел» (Как жил Есенин.Челябинск. 1991, стр. 197).
Елизавета Устинова («жена» журналиста Георгия Устинова — П.Р.) в своих воспоминаниях об этом моменте обмолвилась также чётко и кратко:
«Разбирали вчерашний визит Клюева, вспоминали один инцидент. Н. Клюев, прослушав накануне стихи Есенина, сказал:
— Вот, Серёженька, хорошо, очень хорошо! Если бы их собрать в одну книжку, то она была бы настольной книгой для всех хороших, нежных девушек.
Есенин отнёсся к этому пожеланию неодобрительно, бранил Клюева, но тут же, через пять минут, говорил, что любит его. Вспоминая об этом сегодня, Есенин смеялся» (С. А. Есенин в воспоминаниях современников, т. 2, стр. 356-357).
Отметим, что Елизавета Устинова написала это 3 января 1926 года, то есть через неделю после смерти Есенина, а Вольф Эрлих — в начале 1929 года.
А вот как подробно нарисовал картину происходящего там, где его и ноги не было, наш доблестный «барон» уже в 50-е годы. Но прежде сосредоточим внимание читателей на том, что, по свидетельству предыдущих авторов, Есенин читал стихи в своём номере гостиницы «Англетер». Итак, слова Мариенгофа:
«А накануне он был у Николая Клюева.
Среди теплющихся лампадок читал стихи своему «старшому брату» в поэзии.
Клюев сидел на некрашеной дубовой лавке под иконой Николая Чудотворца старого новгородского письма.
— Ну, как? — тихо спросил Есенин. — Стихи-то мои?..
Старшой брат троекратно облобызал его:
— Чувствительные, Серёженька… Чувствительные стишки… Их бы тебе на веленевой бумаге напечатать… Или в парчу… И чтоб с золотым обрезом… для замоскворецких барышень… Они небось и сейчас на Ордынке да на Пятницкой проживают… Помнишь, как Надсона-то переплетали?.. И Апухтина… А потом Северянина Игоря… Короля поэтов… Вот бы, Серёженька, и твои стишки переплесть бы так же…
После этих слов Есенин заплакал» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… Л., 1988, стр. 387).
Ну что здесь скажешь? Истинный Мюнхгаузен! Великолепно справился с «социальным заказом» Бухарина! Или, как говорили в давние времена на Руси святой:
«Вот так и обманывают православных!» Притом, прикрываясь иконой Николая Чудотворца, троекратным лобызанием и даже не одной, а сразу несколькими лампадками! Для чего мнимый барон «перетащил» Есенина из гостиницы в квартиру Клюева. Да и с какой бы стати Клюев, никогда не живший в Москве и абсолютно равнодушно относившийся к женщинам, вдруг начал рассуждать об улицах, где проживали «замоскворецкие барышни»? Ведь это скорее из «репертуара» самого Мюнхгаузена.
Проанализировать и назвать всю ложь из «романов» Мариенгофа невозможно. Иначе получилась бы действительно трилогия. Но ещё одну, наиболее кощунственную и циничную, а потому и нередко цитируемую в книгах, статьях, теле- и радиопередачах, указать просто необходимо. Речь идёт о том, как воспринял мнимый барон весть о смерти Есенина:
«Я плакал в последний раз, когда умер отец. Это было более семи лет тому назад.
И вот снова вспухшие красные веки. И снова негодую на жизнь и готов испортить с ней отношения» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… Л., 1988, стр. 358).
Слёзы умиления, наверняка, застилают глаза поклонников Мариенгофа, когда они читают эти строки. Ай-яй-яй! Ну как же не посочувствовать человеку, если у него погиб лучший друг, такой талантливый и молодой? И он сам теперь готов «испортить» отношения с жизнью или, как говорил поэт: «готов дойти хоть до дуэли».
Однако кому вы поверили, люди добрые? Потомку барона Мюнхгаузена? Этому непревзойдённому вралю? — Успокойтесь, пожалуйста, утрите свои слёзы умиления и откройте только что процитированную книгу на странице 363, где говорится о том, что в день похорон Есенина в квартиру Мариенгофов, (где когда-то жил Сергей), пришла их подруга Сарра Лебедева и они «чокались бокалами», встречая Новый год. В приличных домах в день похорон близких людей «чокаться» не принято. Но здесь Есенина близким человеком уже давно никто не считал.
А теперь давайте перечитаем снова строчку «самого правдивого романиста»: «Я плакал в последний раз, когда умер отец» и откроем 62-ю главу «Романа без вранья», где говорится о том, что вернувшись ночью от актёра Василия Качалова он узнал от тёщи о приходе к нему Есенина после почти двухлетней вражды.
«Я не спал остаток ночи, — пишет Мариенгоф. — От непрошенных слёз намокла наволочка» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… Л., 1988, стр. 143).
Возникает вопрос: «Быть может, «непрошенные слёзы» «барон» не считал плачем? Даже, если их столько, что намокла наволочка?
Теперь же вернёмся к «плачу» «романиста» во время похорон его отца. И опровергнем это его проявление «телячьей нежности». Да, да… Словами самого же потомка барона Мюнхгаузена. Ведь ещё за семь лет до пресловутого «Романа без вранья», а именно, в 1919 году он написал стихотворение «Памяти отца». Процитируем из него две строфы:

Я не оплачу слезой полынной
Пулями зацелованного отца.
Пусть ржавая кровью волна хлынет,
И в ней годовалый брат захлебнётся.

И даже стихов серебряную чешую
Я не окрашу в багряный цвет, —
А когда все зарыдают, спокойно на пробор расчешу
Холёные волосы на своей всезнающей голове.

«Неизвестный Мариенгоф» (Санкт-Петербург. 1996).

Нет, отъявленному эгоисту, надменному «мерзавцу на пуговицах», «порядочному сукину сыну» Мариенгофу, как это предвидел его отец, не было присуще обогащающее человека чувство сострадания к чужому горю. И даже трагедии. И если не проявились они в день похорон родного отца, который, кстати, погиб от шальной пули, когда разыскивал во время штурма Пензы своего любимого, но непредсказуемого сына Анатолия, трудно поверить в его «вспухшие красные веки» после смерти Есенина. Тем более, после «тех подлостей» за последние два года вражды, о которых Есенин писал своей подруге Маргарите Лившиц.
А пожелание мнимого барона своему «годовалому брату захлебнуться в ржавой кровью волне» не нуждается ни в каких комментариях. Главное для этого обладателя «всезнающей головы» — как он выглядит во время похорон отца со своими холёными набриолиненными волосами и ровным напомаженным пробором.
Жуть!!!

Х Х Х

Выше говорилось о том, какие болезни приписывал Мариенгоф Есенину. Некоторые исследователи постоянно цитируют и комментируют их. А некто Александр Лукьянов написал, по его же словам, «психологическую биографию» великого поэта, в которой в качестве аргументов использовал 45 цитат авторитетного для него «больного мальчика» Мариенгофа. В ней, как и в других работах иных авторов, много говорится о заключении профессора П. Ганнушкина, у которого Есенин проходил курс лечения, а вернее — скрывался от милиции и ГПУ.
Пусть простят читатели, но нельзя удержаться от того, чтобы не привести здесь пространную цитату из его широко известной в медицинской практике книги «Избранные труды по психотерапии», переизданной в Ростове-на-Дону в 1998 году. С тем, чтобы, пользуясь его классификацией психических заболеваний, читатели могли определить — к кому относятся нижеприведенные слова: к Есенину или к Мариенгофу.
На страницах 144-146 в главе «Патологические лгуны» (читай — психопаты — П.Р.) профессор пишет:
«Чаще всего это люди, которым нельзя отказать в способностях. Они сообразительны, находчивы, быстро усваивают всё новое, владеют даром речи и умеют использовать для своих целей всякое знание и всякую способность, какими только обладают. Они могут казаться широкообразованными, даже учёными, обладая только поверхностным запасом сведений, нахватанных из энциклопедических словарей и популярных брошюр.
Некоторые из них обладают кое-какими художественными и поэтическими наклонностями, пишут стихи, рисуют, занимаются музыкой, питают страсть к театру.
Быстро завязывая знакомства, они хорошо приспособляются к людям и легко приобретают их доверие. Они умеют держаться с достоинством, ловки, часто изящны, очень заботятся о своей внешности и о впечатлении, ими производимом на окружающих: нередко щёгольский костюм представляет единственную собственность подобного психопата.
Важно то, что обладая недурными способностями, эти люди не обнаруживают подлинный интерес к чему-нибудь, кроме своей личности, и страдают полным отсутствием прилежания и выдержки. Они поверхностны, не могут принудить себя к длительному напряжению, легко отвлекаются, разбрасываются. Их духовные интересы мелки, а работа, которая требует упорства, аккуратности и тщательности, тем самым производит на них отталкивающее действие. <…>
Самой роковой их особенностью является неспособность держать в узде своё воображение. При их страсти к рисовке, к пусканию пыли в глаза они совершенно не в состоянии бороться с искушением использовать для этой цели легко у них возникающие богатыми деталями и пышно разукрашенные образы фантазии.
Отсюда их непреодолимая и часто приносящая им колоссальный вред страсть к лганью. Лгут они художественно, мастерски, сами увлекаясь своей ложью и почти забывая, что это ложь. Часто они лгут совершенно бессмысленно, без всякого повода, только бы чем-нибудь блеснуть, чем-нибудь поразить воображение собеседника. Чаще всего, конечно, их выдумки касаются их собственной личности: они охотно рассказывают о своём высоком происхождении, своих связях в «сферах», о значительных должностях, которые они занимают, о своём колоссальном богатстве. При их богатом воображении им ничего не стоит с мельчайшими деталями расписать обстановку несуществующей виллы, или будто принадлежащей, даже больше — поехать с сомневающимися и показать им в доказательство истины своих слов под видом своей чью-нибудь чужую виллу и т. д. <…>
Они лгут так самоуверенно, не смущаясь ничем, так легко вывёртываются, даже когда их припирают к стене, что невольно вызывают восхищение. Многие не унывают и будучи пойманы. <…>
Однако в конце концов они отличаются всё-таки пониженной устойчивостью по отношению к действию «ударов судьбы»: будучи уличены и не видя уже никакого выхода, они легко приходят в полное отчаяние и тогда совершенно теряют своё достоинство».
Кто из двух бывших «лучших друзей» оказался не просто лгуном, а патологическим лгуном, гадать долго не надо. Как только Сергей Есенин прозрел и разобрался в этом, он начал дистанцироваться от этого «больного мальчика». А тот стал мстить. И не только беспардонной ложью, в чём ему равных не было, а и всеми ему доступными средствами. В первую очередь — подлым предательством и клеветой. К сожалению, высокая порядочность, благородство крестьянского сына, которое оказалось более высоким, чем у этого дворянина с претензией на баронство, не позволило Есенину в должной мере остерегаться козней бывшего друга.
— Не боюсь я этой Мариенгофской твари и их подлостей нисколечко… — написал он.
А зря! Остерегаться таких больных всё-таки следует. Ведь потомок барона Мюнхгаузена — Мариенгоф даже в конце жизни, совершенно потеряв под «ударами судьбы» своё достоинство, всё равно продолжал клеветать на гениального поэта, который в юном возрасте имел неосторожность в силу революционной ситуации довериться ему.

Х Х Х

Сразу после гибели Есенина в вечернем выпуске «Красной газеты» 30 декабря 1925 года (№ 315) появилась статья писателя Бориса Лавренёва «Казнённый дегенератами». В ней говорилось о роковой роли в жизни поэта его друзей:
«Растущую славу Есенина прочно захватили ошмётки уничтоженной жизни, которым нужно было какое-нибудь большое и чистое имя, прикрываясь которым можно было удержаться лишний год на поверхности, лишний час поцарствовать на литературной сцене ценой скандала, грязи, похабства, ценой даже чужой жизни.
Есенин был захвачен в прочную мёртвую петлю. Никогда не бывший имажинистом, чуждый дегенеративным извёртам, он был объявлен вождём школы, родившейся на пороге лупанария и кабака, и на его славе, как на спасительном плоту, выплыли литературные шантажисты, которые не брезгали ничем и которые подуськивали наивного рязанца на самые экстравагантные скандалы, благодаря которым в связи с именем Есенина упоминались и их ничтожные имена.
Не щадя своих репутаций, ради лишнего часа, они не пощадили репутации Есенина и не пощадили и его жизни (курсив — П.Р.). <…>
И мой нравственный долг предписывает мне сказать раз в жизни обнажённую правду и назвать палачей и убийц — палачами и убийцами, чёрная кровь которых не смоет кровяного пятна на рубашке замученного поэта».
В статье по воле редактора не осталось фамилий тех, кого Борис Андреевич считал причастными к гибели «большого поэта» — Сергея Есенина. Но её многочисленные читатели задавали нелицеприятные вопросы мнимому барону, который стал разъезжать по стране с платными лекциями о поэте, представляясь его лучшим другом, зачитывая в подтверждение этого есенинское «Прощание с Мариенгофом». И этот уже бизнесмен от литературы обращается в Союз поэтов, обвиняя Бориса Лавренёва в злостной клевете.
Борис Андреевич написал ответное письмо, которое 19 февраля 1926 года рассматривалось на заседании правления Союза. Оно хранится в отделе рукописей Института мировой литературы имени А. М. Горького Российской Академии Наук (ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 21):
Вот выдержки из него:
«Анатолию Мариенгофу.
Я очень обрадован, что на Вас немедленно загорелась шапка и что самим фактом составления письма и своей подписью на нём Вы расписались в получении пощёчины…
Вы изволили обращаться в правление Союза с просьбой – «или исключить Вас из Союза, или одёрнуть зарвавшегося клеветника» Лавренёва. Я не прочь был бы поставить этот вопрос таким же образом, но, к сожалению, устав Союза не предусматривает надзора за нравственной личностью своих членов и состояние в нём основывается на формальном признаке, наличии печатных трудов, а они у Вас имеются. Моё мнение о них может не сходиться с другими мнениями и Союз не правительственная партия, имеющая единую литературную и общественную идеологию. Я же считаю себя в полном праве считать Ваше творчество бездарной дегенератской гнилью и никакой союз не может подписать мне изменить моё мнение о Вас… В Вашем праве путём печати доказать, что не Вы…, а я создал вокруг Есенина ту обстановку скандала, спекуляции и апашества, которая привела Сергея к гибели…
Примите уверения в моём полном нежелании вступать в дальнейшем в какие бы то ни было споры с Вами по этому делу.
Готовый к услугам Борис Лавренёв».
Стреляться с участником первой мировой и Гражданской войн Борисом Лавренёвым трусливый Мариенгоф, сбежавший «с поля славы» на стульчаке (у безграмотного «барона» — «на столчаке» вагонного туалета), конечно же, не стал.

Комментарии  

0 #16 RE: РАДЕЧКО П. Троянский конь репутации ЕсенинаВиктор Михайлович Ма 19.02.2024 18:29
Спасибо за правду о Сергее Есенине
Цитировать
0 #15 RE: РАДЕЧКО П. Троянский конь репутации ЕсенинаВиктор Михайлович Ма 19.02.2024 18:26
Солидарен во всём с Петром Радечко
Цитировать
0 #14 RE: РАДЕЧКО П. Троянский конь репутации ЕсенинаВиктор Михайлович Ма 19.02.2024 18:23
Удивительное совпадение взглядов Петра Радечко с моими собственными о зловещей роли Анатолия Мариенгофа в судьбе Сергея Есенина.
Цитировать
-5 #13 RE: РАДЕЧКО П. Троянский конь репутации ЕсенинаНаталья Игишева 05.04.2017 11:15
Похоже, что приписка в том оформлении, в каком она есть в опубликованном тексте воспоминаний Назаровой, при публикации комментария теряется из-за какого-то бага, поэтому даю ее отдельно. После трех звездочек в тексте стоит: «Есенин опрокинул бутылку на чьем-то столике. (Приписка на полях Г. Бениславской.)» .
Цитировать
-5 #12 RE: РАДЕЧКО П. Троянский конь репутации ЕсенинаНаталья Игишева 05.04.2017 08:49
Прошу прощения, в комментарии от 02.04.2017 11:04 пропустила приписку. С ней описание инцидента таково: «С. А. сидел в «ложе». Собирался идти к вам. Все посылал Александра (швейцара) за цветами на Страстной. Их был уже целый воз. Была там Катя. Пришла за деньгами. С. А. ждал, когда ему дадут деньги, чтобы отдать их сестре и идти на Никитскую. Пошел к кассе. По дороге его ли толкнули, толкнул ли он — но кто-то кого-то обругал. Есенин замахнулся бутылкой и облил пивом ***. Сцепились. Вызвали милицию. Его забрали». Как следует из приписки – а Бениславскую уж никак нельзя заподозрить в стремлении представить Есенина в положительном свете – причиной задержания стал совсем не дебош, а мелкий бытовой конфликт (опрокинутая бутылка – скорее всего, случайность), которую никто бы и в ум не взял, если бы в этот конфликт не оказался втянут человек, которого ну о-о-очень надо было лишний раз затащить в участок.
Цитировать
-5 #11 RE: РАДЕЧКО П. Троянский конь репутации ЕсенинаНаталья Игишева 02.04.2017 11:04
Со слов Приблудного, пересказанных в воспоминаниях Назаровой, инцидент от 15 сентября 1923 года выглядел совсем не так страшно, а Есенин был вполне адекватен и благодушно настроен: «С. А. сидел в «ложе». Собирался идти к вам. Все посылал Александра (швейцара) за цветами на Страстной. Их был уже целый воз. Была там Катя. Пришла за деньгами. С. А. ждал, когда ему дадут деньги, чтобы отдать их сестре и идти на Никитскую. Пошел к кассе. По дороге его ли толкнули, толкнул ли он — но кто-то кого-то обругал. Есенин замахнулся бутылкой и облил пивом ***. Сцепились. Вызвали милицию. Его забрали» (я бы не стала исключать провокацию). Также неясно, почему Гартман сказала, что Есенин пришел уже около 23 часов: судя по тому, что Екатерине Есениной понадобились деньги (что с ними на ночь глядя делать?) и что она безбоязненно вышла одна из дома и направилась в увеселительное заведение, время было еще «детское».
Цитировать
-5 #10 RE: РАДЕЧКО П. Троянский конь репутации ЕсенинаМихаил Ковалёв 21.12.2016 01:09
Большая благодарность П.Радечко за то, что разгрёб эту кучу наветов и лжи, вываленных "лучшим другом" на великого русского поэта после его смерти. "Друзья" вроде Мариенгофа хуже врагов. "Враньё без романа" --- типичная заказуха, трижды издававшаяся в ходе кампании "борьбы с есенинщиной", в то время как самого Есенина издавать перестали. А про тех, кто смакует мариенгофовские анекдоты, --- не способных отличить друга от злобного завистника, --- поэт сказал так: "Ваших душ безлиственную осень".
Цитировать
-5 #9 RE: РАДЕЧКО П. Троянский конь репутации ЕсенинаНаталья Игишева 14.11.2016 00:49
По принципу глухого телефона вполне мог появиться и слух о том, что Луначарский обещал предоставить под выступления Дункан ХХС. Хоть этому никакого подтверждения и нет, но зато сама «великая босоножка» обращалась к советскому правительству с просьбой выделить ей церковное здание для проведения новых, соответствующих духу коммунизма церемоний (взамен религиозных) по поводу рождений, свадеб и смертей, музыкально-хоре ографическое оформление которых она вызывалась разработать (В. С. Пашинина, «Неизвестный Есенин», с. 581-582). Как видим, осквернение храма (пусть и не конкретно ХХС) мирскими плясками в «творческие» планы «Дуньки-коммуни стки» все же входило и, что характеризует ее с еще худшей стороны, автором этих кощунственных планов была она сама, а не Луначарский (интересно также отметить, что этим предложением Дункан невольно охарактеризовал а коммунистическу ю идеологию как квазирелигию, паразитирующую на духовных – в религиозном значении этого слова – потребностях человека).
Цитировать
-5 #8 RE: РАДЕЧКО П. Троянский конь репутации ЕсенинаНаталья Игишева 13.11.2016 01:05
Справедливости ради стоит отметить, что кое-где «пензюк», вероятно, все же не врет, а просто транслирует собственные заблуждения, происходящие от использования ненадежных источников информации. Вряд ли, например, Дункан сообщала малознакомым людям, сколько ей лет. Тем более вряд ли они заглядывали к ней в метрику или паспорт. Скорее всего, Мариенгоф оценивал возраст Дункан на глаз и точно так же поступали другие общавшиеся с ней люди, а по виду «босоножке» на рассматриваемый момент времени действительно можно дать больше пятидесяти: испитое лицо и оплывшая фигура моложавости еще никому не прибавили. (Конечно, аристократ в самом высоком смысле этого слова, в качестве какового Анатолий Борисович себя позиционирует, ни при каких обстоятельствах не опустился бы до смакования чьих-то внешних недостатков, тем более если их владелец – как бы ни оценивать моральные качества последнего – ничего дурного ему не сделал, но это уже другой вопрос.)
Цитировать
-4 #7 RE: РАДЕЧКО П. Троянский конь репутации ЕсенинаНаталья Игишева 11.06.2016 21:52
Надуманно-заказ ной характер обвинений в антисемитизме, предъявлявшихся Есенину, вполне очевиден, однако они показательны в том смысле, что в связи с ними вполне уместно спросить: зачем бы эти обвинения понадобились, если б Сергей Александрович в самом деле был таким пьяницей и дебоширом, каким его принято было «живописать» в советское время? Какой был бы смысл идти таким путаным и ненадежным путем и шить обвинение белыми нитками, если б «смутьяна» можно было отправить за решетку на вполне законных основаниях – к примеру, за нанесение имущественного ущерба или телесных повреждений? (А дальше дело техники: вброс, как теперь говорят, всеобщая свалка, а потом уж при всем желании будет не понять, откуда взялась заточка и в чьей руке была.) Выходит не нашлось за Сергеем Александровичем вины, которая могла бы стать предметом судебного разбирательства , раз власти вынуждены были пойти на откровенную фабрикацию? Странный, однако, какой-то хулиган получается…
Цитировать

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика