Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

КАШИРИН С.И. Знаменосец российского хулиганства

29.09.2012 18:20  |   | 

Рейтинг:   / 5

О ЧЕМ И ПОЧЕМУ ОНИ МОЛЧАЛИ?

В конце пятидесятых годов мне, можно сказать, нечаянно выпал случай накоротке побеседовать с человеком, который знал Есенина лично и даже был с ним в дружеских отношениях. Произошло это на одном из поэтических вечеров в Ленинградском Доме писателей. Будучи в ту пору военным летчиком, я пришел туда в армейской форме, чем, видимо, и привлек внимание какого-то, по моим тогдашним представлениям, любопытствующего старика. Он, я видел это, и сел-то рядом со мной явно из любопытства, так как народ еще только собирался и в просторном Белом зале было много свободных мест. И тут же, окинув меня цепким оценивающим взглядом, в упор спросил:
— Молодой человек что-то пишет?
Это мне не понравилось. Признаваться в том, что занимаюсь в короткие часы досуга поэзией, я стеснялся и потому не без вызова сухо обронил:
— Да. Стихи.
— Так, так, — неопределенно покивал мой непрошенный собеседник и вновь озадачил вопросом: — Из строевых или — комиссар?
Меня покоробило:
— А какое это имеет значение? И вообще, с кем имею честь?
— Садофьев, — спокойно отозвался навязчивый старикан, и теперь настал черед удивленно вытаращиться мне:
— Илья Иванович?!
Шутка ли, мыслимое ли дело — рядом со мной сидел и по-свойски со мной разговаривал один из тех, кто был другом моего любимого поэта, моего, прямо скажем, кумира! Незадолго перед тем я прочел книгу стихов Ильи Садофьева, в которой его именовали старейшим пролетарским поэтом, и тут, встретив его самого, от неожиданности подрастерялся. А он, видя мое смущение, простецки тронул меня за локоть:
— Да вы не обижайтесь. Я к тому, что коль уж связались с рифмой, то учиться надо, пока молодой. А возможности для этого у строевого командира, насколько я понимаю, весьма ограничены. А? Что? Согласны? Ну вот… Да и вообще надо с первых шагов осознать, что в литературе без постоянной учебы просто-напросто нечего делать…
Впоследствии мне рассказали, что у Ильи Ивановича Садофьева была поистине особая страсть к литературно-педагогической работе с молодежью. Прямо-таки никого из начинающих не пропустит, не подойдя с поучениями. А тогда, слушая его, я думал о своем. Меня, да, впрочем, и не только меня одного, в молодости привлекало расхожее мнение о Есенине как о талантливом самородке, которому все давалось и без особого образования, без какой-то там специальной литературной учебы и без всякого труда. Пришел, дескать, из далекой рязанской деревушки простой крестьянский паренек и единым махом всех маститых столичных стихотворцев за пояс заткнул. Словом, главное — талант, а остальное…
Велик был соблазн думать так и о себе. А тут как раз вышла счастливая возможность проверить свои тайные умозаключения, и я, ничтоже сумняшеся, выложил все как на духу.
— Так, так, — иронически сощурился Илья Иванович. — Иного я, честно говоря, и не ожидал. И вы уж извините, молодой человек, вот об этом-то… Да, знаете, вот это… ммм… большая ошибка всех начинающих. Вот от этого мне и хотелось бы вас остеречь.
Построжав, он помолчал и назидательно добавил: — Знаете что? Выбросьте из головы всю ту ложь, которую навертели вокруг Есенина, вот что. Смею вас заверить, никто из нас так упорно не учился и никто так много не работал, как Есенин.
— Да, но… — начал было я, однако Садофьев не стал и слушать.
— Никаких «но»! — строго перебил он. — Знаю, сейчас скажете: ему, мол, и пьянство не мешало. Чепуха! И пил он, если хотите знать, ку-у-да меньше тех, кто потом постарался выставить его алкоголиком. Это такая наглая ложь, что о ней и говорить-то противно. А вы, молодежь, верите…
Трудно было вот так сразу взять да и отрешиться от своих застаревших предубеждений. И Садофьев меня понял. Только понял как-то по-своему. Нет, из почтительности я ему больше не перечил, но он вдруг колюче посмотрел мне в глаза и хмыкнул:
— Мда! А все-таки вы — комиссар.
И как неожиданно затеял этот странный разговор, так неожиданно его и оборвал, закончив и вовсе обескураживающим меня горестным вздохом:
— Бедный, бедный молодой человек!..
И это — мне! Мне — военному летчику, боевому, черт побери, воздушному асу, гордому по тем временам, сталинскому соколу! Или для него, маститого стихотворца, все это ровным счетом ничего не значило? Но если даже так, то он же сам ко мне подсел, сам первым затеял разговор, и повода для явно подчеркнутого иронически-отчужденного тона я, кажется, не давал. Подчиняясь расхожему мнению, что поэты — народ, так сказать, с завихрениями, я тут смолчал, но долю еще ломал голову над тем, почему — комиссар, и если комиссар, то почему об этом следует сожалеть?
Что к чему, прояснилось лишь некоторое время спустя, когда мои стихи начали печататься в журнале «Нева», где отделом поэзии заведовал Всеволод Рождественский. В молодости он тоже был близок к Есенину, и я, естественно, не мог удержаться от расспросов. Помню, задумчивое, усталое лицо старого поэта просветлело, он мягко улыбнулся, однако в воспоминаниях был немногословен, даже, пожалуй, сдержанно скуп, а однажды задал вдруг такой же вопрос, что и Садофьев. Дескать, вы и в самом деле военный летчик или у вас только форма такая?
— Странно, — вырвалось у меня. — Садофьев вот так же спрашивал, теперь — вы. Почему?
Деликатный, добрый, я бы даже сказал, интеллигентно обходительный и по натуре до застенчивости мягкий, Всеволод Александрович в первый момент запнулся, но затем, со значением глядя на мои погоны, хмуро обронил:
— Ну, видите ли, Вольф Эрлих тоже был капитан…
Ах, вон оно что! Согласно знакам различия — четыре кубика в петлицах, которые, оказывается, носил Вольф Эрлих, о нем можно сказать и так — капитан. Однако, по утверждениям некоторых ленинградских экспертов, поэт-имажинист был не только общевойсковым командиром, но еще и законспирированным чекистом. Иначе говоря — комиссар. Не до конца прояснена его роль и в трагедии Есенина, хотя он будто бы с ним дружил. И если я тогда всего этого не знал, то Илья Садофьев и Всеволод Рождественский наверняка знали.
Знали, видимо, и нечто большее, о чем лучше было молчать. В этом, полагаю, крылась и подоплека той настороженности, с какой они отнеслись ко мне. Наученные горьким опытом эпохи всеобщей слежки и доносительства, они, вероятно, не исключали, что офицер КГБ мог для маскировки иметь любые эмблемы, и сочли за лучшее особо со мной не откровенничать.
Еще с большим отчуждением воспринял мои расспросы Николай Браун. Мы беседовали с ним в редакции журнала «Звезда», куда я тоже принес свои стихи. Кое-что из них он отобрал для публикации и тут же с дружелюбным автографом подарил мне свой поэтический сборник «Только о жизни». А незадолго перед этим я как раз прочел его статью о Сергее Есенине, в которой он писал, что на протяжении многих лет знал Вольфа Эрлиха, да еще называл его талантливым поэтом. Как тут было не спросить, правда ли, что этот «талантливый поэт» служил в ГПУ? Ну, я и спросил. Причем, видимо, не очень-то деликатно, потому что Браун явно опешил, затем вдруг встал, словно о чем-то спохватясь, и молча, торопливыми шагами из кабинета вышел. Было видно по лицу, что рассердился. Недоумевая, я еще долго сидел там в одиночестве, по возвращения его так и не дождался. Он то ли крепко обиделся, то ли счел мое любопытство в чем-то подозрительным и при дальнейших встречах со мной отворачивался, разговора избегал. Да, впрочем, и я, испытывая неловкость, неудачно затронутой темы больше не касался, о чем теперь вообще-то сожалею, ибо вижу, что дело тут далеко не частное.
А суть, на мой взгляд, вот в чем. И Садофьев, и Рождественский, и Браун что-то знали такое, о чем говорить не хотели, или, может быть, есенинской темы касаться им было даже запрещено. Полагаю, им было известно, как погиб Есенин. Ведь по последним данным, по опубликованным документам и фотографиям можно догадаться, что он был убит, при первом же взгляде на его лицо: над переносицей — глубокий пролом от удара, под левым глазом — синяк, вдоль левой щеки — сильный отек. Все это отчетливо отпечаталось и на посмертной маске, и на сделанным по горячим следам фотоснимкам. Один из них я в 1978 году видел в архиве московского поэта Юрия Паркаева, а второй 25 марта 1989 года показало Ленинградское телевидение. На том и другом сразу же бросается в глаза страдальческое выражение лица Есенина и след от удара, раскроившего череп над переносицей.
Один из очевидцев писал, что мать Есенина, едва взглянув на погибшего сына, в отчаянии закричала: «Что с ним сделали?!» Но она увидела сына уже в гробу, а вот Н. Браун, И. Садофьев и Вс. Рождественский, пришедшие в гостиницу «Англетер» сразу же после трагического известия о смерти друга, словно бы ничего такого особенного и не видели.
На что, как не на лицо, обращаешь прежде всего внимание, входя в комнату, где лежит покойный? А они что же — скользнули, выходит, поверхностным взглядом и ничего толком не рассмотрели?
Разговоров об этом, как я уже отмечал, они избегали. Но, в ответ на мои расспросы, Вс. Рождественский весной 1974 года через поэта Сергея Макарова передал мне свою книгу «Страницы жизни». В нее включен публиковавшийся раньше его очерк «Сергей Есенин». Там я прочел:
«Дверь есенинского номера была полуоткрыта. Меня поразили полная тишина и отсутствие посторонних. Весть о гибели Есенина еще не успела облететь город.
Прямо против порога, несколько наискосок, лежало на ковре судорожно вытянутое тело. Правая рука была слегка поднята и окостенела в непривычном изгибе. Распухшее лицо было страшным — в нем, казалось, ничто не напоминало прежнего Сергея. Только знакомая легкая желтизна волос по-прежнему косо закрывала лоб…»
Обратите внимание: о том, каким было лицо погибшего, — самая общая фраза, без каких-либо конкретностей, без деталей.
А вот что в своих воспоминаниях писал о тех же минутах Н. Браун:
«В номере гостиницы, справа от входной двери, на полу, рядом с диваном лежал неживой Есенин. Белая шелковая рубаха была заправлена в брюки, подпоясанные ремнем. Золотистые волосы его были откинуты назад. Одна рука, правая, в приподнятом, скрюченном состоянии, находилась у самого горла. Левый рукав рубахи был закатан. На руке были заметны следы надрезов — Есенин не раз писал кровью…»
Даже если сделать скидку на субъективность восприятия и на «поэтические вольности» в беллетристическом изложении, все равно в описании одной и той же картины слишком разительны несоответствия и разнобой. По первому свидетельству волосы «косо закрыли лоб», по второму — «были откинуты назад». К тому же, упоминания о надрезах на левой руке, где был закатан рукав, Н. Браун не говорит о характере этих надрезов и как о чем-то общеизвестном, а потому не столь уж существенном этак вскользь небрежно роняет: «Есенин не раз писал кровью».
Поистине — легкость в мыслях необыкновенная! Да вы попробуйте сделать хотя бы один надрез и после этого писать кровью. Это же и больно, и сколько потребуется крови. Не говоря уж о том, что не знаю, можно ли вообще писать кровью как чернилами. А тут — нате вам! — «не раз писал кровью». Как все легко и просто. Да полно, будет ли при боли от нескольких надрезов и при виде струящейся крови не то что пресловутое поэтическое вдохновение, а хотя бы обыкновенное человеческое терпение для того, чтобы обмакивать перо в кровь и сосредоточивать мысли над тем, что пишешь. Так нет же, ну ни малейшего сомнения: было — и «не раз»! Прямо-таки патология какая-то, садизм по отношению к самому себе — иначе и не скажешь.
Между тем, по мнению доктора медицинских наук, врача-патофизиолога и психолога Ф. А. Морохова, предстоит еще установить, сам ли Есенин писал так называемое предсмертное стихотворение, или его почерк был кем-то подделан.    
В очерке-расследовании Ф. А. Морохова «Трагедия Есенина — поэта-пророка» (журнал «Русь», № 1, 1992) приводится полный текст милицейского акта, составленного участковым надзирателем Н. Горбовым 28 декабря 1925 года сразу же после того, как тело погибшего Есенина было положено на ковер. В нем обращают на себя следующие строки:
«…Прибыв на место, мною был обнаружен висевший на трубе центрального отопления мужчина в следующем виде, шея была затянута не мертвой петлей, а только с правой стороны шеи, лицо обращено к трубе, и кистью правой руки захватила за трубу…»
Любопытнейшие детали, не правда ли? Тут, пожалуй, самый наивный и самый доверчивый не может не спросить: стойте, стойте, а как же это можно повеситься, если «шея была затянута не мертвой петлей», не вокруг шеи, а «только с правой стороны шеи»? Но у Н. Горбова такого вопроса не возникло, и он продолжал:
«При снятии трупа с веревки и при осмотре его было обнаружено на правой руке выше локтя с ладонной стороны порез, на левой руке на кисти царапины, под левым глазом синяк…»
Ага, тут уже кое-какие детали, которых не увидели ни Вс. Рождественский, ни Н. Браун, хотя они тоже находились рядом. Кстати, Вс. Рождественский вместе с П. Медведевым и М. Фроманом поставил под цитируемым актом свою подпись в качестве одного из понятых. Они, стало быть, со всем согласились и ничто не вызвало у них каких-либо возражений или подозрений, хотя по свидетельству других очевидцев картина была во многом сложнее и страшнее. И это тоже, разумеется, не может не породить недоуменных размышлений. Либо участковому надзирателю и понятым было все глубоко безразлично и они старались лишь поскорее отделаться от неприятных формальностей, либо тут кроется нечто более серьезное. Ведь невольно можно подумать, что им сказали: «Подписывайте, подписывайте так — и без лишних разговоров!» Вот и подписали, может, даже не читая.
Напрямую, без обиняков сказал обо всем происшедшем и увиденном известный писатель Б. Лавренев. В вечернем выпуске «Красной газеты» 30 декабря 1925 года он с гневом и болью писал:
«Я любил этого казненного дегенератами мальчика искренне и болезненно… И мой нравственный долг предписывает мне сказать раз в жизни обнаженную правду и назвать палачей и убийц — палачами и убийцами, черная кровь которых не смоет кровяного пятна на рубашке замученного поэта…»
Кто же они, палачи и убийцы? Увы, в статье о них не сказано. Сейчас кое-кто считает, что в последний момент рука писателя дрогнула, и он, испугавшись, не назвал убийц поименно. Думается, что было иначе — имена преступников вычеркнул редактор «Красной газеты».
Вместе с Б. Лавреневым, Н. Брауном, В. Эрлихом и П. Медведевым выносил погибшего поэта из гостиницы и сопровождал его в больницу поэт Василий Князев. Горе его было столь велико, что он не мог и на минуту отойти от Есенина — так и провел у его тела в покойницкой всю ночь. Там у него и сложились строки:

В маленькой мертвецкой у окна
Золотая голова на плахе;
Полоса на шее не видна —
Только кровь чернеет на рубахе…

Опубликованное 2 января 1926 года в «Новой вечерней газете» за подписью «Живший его стихами», стихотворение это побуждает нас на многое взглянуть иными глазами. Создано оно по самым горячим следам, по первым, наиболее острым впечатлениям, и как четкий моментальный снимок с документальной достоверностью отражает наиболее броские и наиболее существенные детали. Первая: «Полоса на шее не видна…» Верю: не было ее, этой «полосы»! А коль так, то как же опять-таки можно говорить о том, что Есенин повесился? И — второй штрих, вторая отчетливо видимая деталь: «Только кровь чернеет на рубахе…» Если, допустим на минуту, поэт все-таки действительно повесился, то — как, на какой такой веревке, где он ее в гостинице раздобыл и почему обмотал лишь с одной стороны шеи? И почему на его рубахе кровь не заметили Вс. Рождественский и Н. Браун? И вообще, когда задумываешься, недоуменных «почему?» все больше и больше. И, начав искать на них ответы, было бы непростительным от этих поисков отступиться.

• < Назад
• Вперёд >