КУСИКОВ А. «Только раз ведь живем мы, только раз…» (Памяти Есенина)

30.11.2005 00:00  |   | 

Рейтинг:   / 5

Александр Кусиков

«ТОЛЬКО РАЗ ВЕДЬ ЖИВЕМ МЫ, ТОЛЬКО РАЗ…»

Все тот же спокойный и безразличный газетный шрифт, с каждым днем все спокойнее и безразличнее растягивается в черную гармонику:
Самоубийство Есенина. — Смерть Есенина. — Похороны Есенина.

Как же смерть?
Разве мысль эта в сердце поместится?

Но больше никогда, никто не увидит голубые васильки его глаз, голубое золото кудрей его.

Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось… еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…

Немногие поймут сложную душевную трагедию Есенина, трагедию последних пяти лет, которая так безжалостно и, на первый взгляд, так неожиданно завершилась.
Гадают друзья, гадают враги.
Но самое отвратительное, что в этом гадании пытается принять участие и гнуснейшая в мире эмигрантская пресса русской белогвардейщины. Филипповые литераторы из «Русского времени» «разгадывают», конечно, первыми: «результат советского режима», «продукт всемирной революции», «так и следует», «дыра, яма»… и прочее.
И невольно вспоминаешь, прочитывая эти «передовицы», насыщенные злобой, бессознательной и жестокой, злобой гнилой, первую статью об убитом Лермонтове: «Собаке собачья смерть».
Горько за русского писателя, за русскую культуру стыдно.
Еще не приспело говорить об Есенине в целом. Мне — особенно. О поэте? Но наша долгая, почти неразрывная дружба заслоняет пока все, кроме личного. Еще предо мною, во сне и наяву, не один из самых талантливых русских лириков, Сергей Есенин, а Сережа, ласково улыбающийся, Сережа страдающий, Сережа буйный…
Еще боль. Еще немая, тупая тоска. Еще непримиримость.

Как же смерть?
Разве мысль эта в сердце поместится?..

Много и долго будут говорить о Есенине. И я напишу о нем не одну страницу. И «формальный метод» со временем приладит себя к его поэзии. Ничего не пропадет. Все отыщется, распределится, оценится.
А сегодня… о другом.
Никогда я не встречал человека, так любящего жизнь, по-звериному любящего, как Есенин. Ни у кого я не наблюдал такого страха перед смертью, как у него. Особенно в самые страшные годы Октября, когда повсюду смерть мельтешилась. Смерть. Он боялся быть случайно убитым, боялся умереть от тифа, от испанки, от голода… Боялся даже проходить мимо полуразрушенных (в то время частых) домов, чтоб кирпич не свалился ему на голову, чтоб качающаяся балка не сорвалась и не придавила его. Он ужасно боялся случая — Смерти.
В шутку, помню я, наставил на него старинный, без курка, со сквозной дырой в дуле, пистолет. Тот самый пистолет, которым мы с ним не раз заколачивали гвозди, кололи орехи. Пистолет, который в лучшем случае служил нам молотком. Побледнел вдруг, передернулся весь. И защищая развернутой ладонью мигающий прищур свой, как бы в ожидании выстрела, скороговоркой заикнулся: «Брось, брось», — и вырывая из рук моих этот молоток, уверял меня, что от таких шуточек немало случаев бывает, и в газетах об этом часто пишут.
Если не ошибаюсь, в июне или июле 1921-го года, в то самое время, когда Есенин дописывал последние две главы «Пугачева», по целому ряду причин он находился в крайне нервном и беспокойном состоянии. Некоторое время ему пришлось провести вместе с моим младшим братом.¹ Брат мой, всегда беспечный и ко всем случаям жизни безразличный, на тревожные вопросы Есенина вместо ответа напевал «ростовские песенки». Одна из них очень нравилась Есенину. И не раз его подавленность расползалась в сияющую улыбку, когда брат ему утешительно баритонил:

Ах, в жизни живем мы только раз,
Когда монета есть у нас,
Думать не годится, завтра что случится,
В жизни живем мы только раз, аз, аз.²

Железное спокойствие брата всегда подбодряло Есенина. Он мне часто говорил: «Знаешь, я навсегда полюбил твоего — этого».
А «ростовские песенки» в гениальной обработке Есенина озарили лучшие две главы «Пугачева».
Уже в августе того же года изжижданный жить и жить, Есенин, заглатывая слюну восторга, читал мне… не читал, а разрывался, вопил, цепко хватая на каждом слове напряженно-скрюченными пальцами воздух:

Нет, нет, нет! Я совсем не хочу умереть!
Эти птицы напрасно над нами вьются.
Я хочу снова отроком, отряхая с осинника медь,
Подставлять ладони, как белые скользкие блюдца.
Как же смерть?
Разве мысль эта в сердце поместится,
Когда в Пензенской губернии у меня есть свой дом?
Жалко солнышко мне, жалко месяц,
Жалко тополь над низким окном.
Только для живых ведь благословенны
Рощи, потоки, степи и зеленя.
Слушай, плевать мне на всю вселенную.
Если завтра здесь не будет меня.
Я хочу жить, жить, жить,
Жить до страха и боли,
Хоть карманником, хоть золоторотцем,
Лишь бы видеть, как мыши от радости прыгают в поле.
Лишь бы слышать, как лягушки от восторга поют в

колодце,

Яблоневым цветом брызжется душа моя белая,
В синее пламя ветер глаза раздул.
Ради Бога, научите меня,
Научите меня, и я что угодно сделаю.
Сделаю, что угодно, чтоб звенеть в человечьем саду.

Есенин плакал.

В 1922 году мы встретились с ним за границей. Но Запад и заокеанские страны ему не понравились. Вернее, он сам не хотел, чтобы все это, виденное им впервые, понравилось ему. Безграничная, порой слепая, есенинская любовь к России как бы запрещала ему влюбляться. «А, знаешь, здесь, пожалуй, все лучше, больше, грандиознее… Впрочем, нет! — давит. Деревья подстриженные, и птахе зарыться некуда; улицы, только и знай, что моют, и плюнуть некуда…»
Из Берлина приехали в Париж. Он уехал в Америку, я остался в Париже. Вскоре я получил от него письмо, датированное 23 февраля 1923 года. Целиком его приводить и не к месту и не время³:
«…тоска смертельная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию… Не могу! Ей-богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож, да становись на большую дорогу… Напиши мне что-нибудь хорошее, теплое и веселое, как друг. Сам видишь, как матерюсь. Значит, больно и тошно…»
Любовь к России все заметнее и Заметнее претворялась в заболевание. В болезнь страшную, в болезнь почти безнадежную. Берлин, Париж, Нью-Йорк — затмились. Есенин увидел «Россию зарубежную», Россию без родины:

Снова пьют здесь, дерутся и плачут,
Под гармоники желтую грусть.
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают московскую Русь.
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать хоть миг об ином.
Ах, сегодня так весело россам!
Самогонного спирта — река.
Гармонист с провалившимся носом
Им про Волгу поет и про Че-ка.
Что-то злое во взорах безумных
Непокорное в громких речах.
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили свою жизнь сгоряча.
Жалко им, что Октябрь суровый
Обманул их в своей пурге
И уж точится удалью новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
Где ж вы те… что ушли далече?
Ярко ль светят вам наши лучи?
Гармонист спиртом сифилис лечит,
Что в киргизских степях получил.
Нет, таких не подмять, не рассеять.
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты Рассея моя… Рас… сея…
Азиатская сторона!

Запил Есенин. Пребывание за границей сделалось для него невыносимым. Нужно было возвращаться домой. Он уехал.
Мог ли успокоиться Есенин в Москве? Мог ли найти себя? Его не узнали — и он никого не узнал. Все изменилось, а он не мог принять всего, и главное, не мог за всем поспеть.

Ах, милый край. Не тот ты стал, не тот.
Да уж и я, конечно, стал не прежний.

После своего возвращения из-за границы, изъездивши всю Россию, Есенин написал много прекрасных поэм, но чуть ли не в каждой из них слышится его оторванность, его неприспособленность к новой жизни.
Есенин пил все больше и больше. Усталость и потерянность стискивали ему горло. Незадолго до самоубийства Есенина умер его друг, поэт Ширяевец.⁴ И уже в стихотворении на смерть Ширяевца Есенин предчувствует свою близкую смерть:

Мы теперь уходим понемногу,
В ту страну, где тишь и благодать,
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Милые березовые чащи.
Ты, земля, и вы, равнин пески.
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть своей тоски.
Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть…

Вот сейчас я вспомнил одно из ранних стихотворений Есенина, написанное много лет назад. Задолго до его буйного и бурного периода, задолго до его так называемого «хулиганства», задолго до поездки за границу, и задолго, задолго до его возвращения в Россию. Я не знаю, нужно ли сегодня разгадывать сложнейшую трагедию есенинской души. Не лучше ли вспомнить это раннее стихотворение, которое в будущем многое разъяснит.

Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам.
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором.
Пойду по белым кудрям дня
Искать убогое жилище.
И друг любимый на меня
Наточит нож за голенище.
Весной и солнцем на лугу
Обвита желтая дорога,
И та, чье имя берегу,
Меня прогонит от порога.
И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
Седые вербы у плетня
Нежнее головы наклонят.
И необмытого меня
Под лай собачий похоронят.
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озерам…
И Русь все так же будет жить,
Плясать и плакать у забора.⁵

В ночь на 28 декабря, в Ленинграде, в гостинице «Англетер» повесился Есенин.

Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…

Январь 1926

ПРИМЕЧАНИЯ:

Александр Борисович Кусиков (псевд., наст. фам. Кусикян, 1896-1977), поэт, участник группы имажинистов. В начале 1922 г. при содействии Луначарского выехал в Ревель, оттуда в Берлин по командировке Наркомпроса. С 1925 г. жил в Париже, с начала 30-х гг. практически отойдя от литературы.
Автор поэтических сборников «Зеркало Аллаха» (1918), «Сумерки» (1919), «Поэма поэм» (1920), «В никуда» (1920), «Джульфикар. Неизбежная поэма», «Аль-Баррак» (1922), «Птица безымянная. Избр. стихи. 1917-1921, «Поэма меня» (1922) и др. А. Кусиков известен популярной песней «Бубенцы» («Слышен звон бубенцов издалека…») на музыку его шурина Владимира Романовича Бакалейникова (1885-1953, с 1927 г. жил в США).
В записи современников сохранилась эпиграмма В. Маяковского, посвященная Кусикову. Один из ее вариантов передает М. Д. Ройзман (Воспоминания. Т. 1. С. 390), другой — В. Шершеневич, который писал, что «Маяковский подарил Кусикову свою книжку стихов с незамаскированной издевательской надписью:

Есть люди разных вкусов и вкусиков:
Одним нравлюсь я, а другим — Кусиков».

Сандро от восторга, что его фамилию зарифмовали, да еще рядом с фамилией Маяковского, показывал эту надпись всем и каждому, не замечая, что все, конечно, смеялись («Мой век, мои друзья и подруги». Указ. соч. С. 555).
А. Кусиков познакомился С. Есениным в конце 1917 г. В 1921 г. вместе с Есениным выпустил сб. «Звездный бык». Есенин в первой публикации посвятил Кусикову цикл «Москва кабацкая» (1924) и стихотворение «Душа грустит о небесах…» (1919).
А. Кусиков неоднократно встречался с Есениным в Берлине и Париже. М. Горький, вспоминая о встречах с Есениным в Берлине, называл А. Кусикова «весьма развязным молодым человеком» (Воспоминания. Т. 2. С. 6), Н. В. Крандиевская-Толстая видела в Кусикове «кабацкого человека в черкеске, с гитарой» (Воспоминания. Т. 2. С. 15). В. Шершеневич в воспоминаниях «Великолепный очевидец» писал: «Сандро был небольшого роста, почти всегда в военном, напористый и занозистый. Он умел ладить со всеми, когда хотел, и ни с кем, когда это ему было не надо или когда попадала вожжа под хвост. А попадала она часто» (Мой век, мои друзья и подруги. Указ. соч. С. 554).
В последние годы жизни Есенин порвал отношения с Кусиковым, который писал об этом в письме к М. Д. Ройзману из Парижа в марте 1924 г., намекая на свою связь с ГПУ: «О Есенине я не говорю только потому, что он слишком много говорит обо мне невероятного, небывалого и до ногтей предательски лукавого. Проще говоря этот озлобленный человек делает специфически Есенинские штучки. Мне обо многом писали друзья — я же просил всех и прошу опять: ни одному слову этому человеку не верить. <...> Ты же знаешь, что я не тот, который даст себя обидеть. Время мое подходит. Посмотрим, мало осталось.
Теперь о себе. Живу я сейчас в Париже. Официально «по государственным делам». Надо же послужить на пользу социалистического отечества. В нашу эпоху нельзя быть «беспартейщиком» (РГАЛИ. Ф. 2809, on. 1, ед. хр. 127).
Кусиков неоднократно обращался к творчеству Есенина. В некрологе «Неужели это случилось?», опубликованном в газете «Парижский вестник» (1925, 30 дек.), А. Кусиков называл Есенина «первой своей любовью» и вспоминал, как писался цикл «Москва кабацкая» после долгих бесед в ночи, под гитару Сандро, как дружески называл его Есенин:

Пой же, пой.
На проклятой гитаре,
Пальцы пляшут твои в полукруг,
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.
Пой, Сандро! Навевай мне снова
Нашу прежнюю, буйную рань…

Воспоминания «Только раз ведь живем мы, только раз…» «Памяти Есенина» увидели свет в «Парижском вестнике» 1926 г., 10 января.
Текст и датировка по этой публикации.

1. Младший брат А. Б. Кусикова — Рубен Борисович Кусиков (1902—?). Известен по делу московской Чрезвычайной комиссии, начатому 18 октября 1920 г., когда по доносу, в котором значилось, что Рубен Кусиков служил в армии Врангеля, были арестованы братья Кусиковы и Есенин, часто бывавший у них. 25 октября 1920 г. Есенин был освобожден под поручительство Я. Блюмкина, в котором говорилось, что «причастность Есенина к делу Кусиковых недостаточно установлена» («Что ни верста — то крест. До Енисейских мест…» «Дело» Есенина — Кусиковых 1920 года//Наш современник. 1992. № 8. С. 155. Полнее о «Деле» см. в сб.: С. А. Есенин. Материалы к биографии. М., 1993). Факт службы Р. Б. Кусикова в армии Врангеля не подтвердился, и он был освобожден под поручительство того же Я. Блюмкина. Доказать виновность А. Б. Кусикова «в укрывательстве белогвардейцев» не удалось, и 19 февраля дело сдали в архив.
2. Вариант песни, о которой пишет А. Кусиков, приводил А. Мариенгоф в «Романе без вранья», называя ее «бандитской»:

В жизни живем мы только раз,
Когда отмычки есть у нас.
Думать не годится,
В жизни что случится.
Эх, в жизни живем мы только раз.

(Мой век, мои друзья и подруги. Указ. соч. С. 368).

Наседкин называл эту песенку среди привезенных Есениным из Баку в 1925 г. «…Не реже распевались им такие отрывки:

Думать не годится —
В жизни что случится,
В жизни живем лишь только раз,
Когда монета есть у нас.

или:

Я сегодня пью в последний раз.
Кубок жизни прожитой…

И эти строки через месяц звучали уже по-другому, по-есенински — с новой силой и яркостью:

Опрокинутая кружка
Средь веселых не для нас.
Пей и пой, моя подружка.
На земле живем лишь раз…

и:

А сегодня пью в последний раз
Ароматы, что хмельны, как брага…»

(Наседкин В. Последний год Есенина. М., 1927. Переиздание: Челябинск. 1992. С. 15).

3. Письмо С. Есенина с парохода «Джорж Вашингтон» датировано 7 февраля 1923 г. Впервые опубликовано Г. Маквеем в 1968 г. Факсимильно воспроизведено в книге Г. Маквея «Isadora and Esenin», Ardis, 1980. В нашей стране в сокращении впервые опубликовано: «Кн. обозрение», 1989, № 33. С. 14, полностью в «Лит. России», 1989, № 39. С. 21. По факсимиле оригинала из книги Г. Маквея перепечатано в кн. «Мой век, мои друзья и подруги» с комментарием.
«Целиком его приводить и не к месту, и не время» — А. Кусиков опускает политически наиболее острые фразы: «Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это б… снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. <...>
Теперь, когда от революции остались только х… да трубка, теперь, когда там жмут руки тем и лижут <...> (одно слово зачеркнуто, вероятно, А. Кусиковым), кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что ты и я были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать.
Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской. По-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь» (Т. 6. С. 154).
4. Поэт А. В. Ширяевец, близкий друг Есенина, умер 15 мая 1924 г. До знакомства Есенина с А. Ширяевцем, которое произошло в 1921 г., их связывала шестилетняя переписка. После смерти Ширяевца Есенин признавался своему знакомому издательскому и книготорговому работнику В. И. Вольпину, что «только личное знакомство и долгие беседы с ним (Ширяевцем — Н. Ш.-Г.) открыли ему значение Ширяевца как поэта и близкого ему по духу человека, несмотря на все кажущиеся разногласия между ними» (Воспоминания. Т. 1. С. 426).
Есенин тяжело переживал смерть А. Ширяевца; об этом писал журналист И. И. Старцев (Воспоминания, Т. 1. С. 417).
5. Стихотворение Есенина «Устал я жить в родном краю…» датируется 1916 г.

«Русское зарубежье о Сергее Есенине. Антология.» М.: Терра — Книжный клуб, 2007.

• < Назад
• Вперёд >