Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58823441
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
16511
39415
146408
56530344
877263
1020655

Сегодня: Март 28, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

ГОРНУНГ Л. Воспоминания о Сергее Есенине

PostDateIcon 22.02.2016 19:36  |  Печать
Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 
Просмотров: 5002

Л.В. ГОРНУНГ

ВОСПОМИНАНИЯ О СЕРГЕЕ ЕСЕНИНЕ
(по личным впечатлениям и рассказам о нем)
(Материалы для биографии)

    В 1921-22 годах мне начали попадаться книги новых поэтов, имена которых я услыхал впервые. В одной библиотеке на полке я увидел много больших книг в сером переплёте, на корешках которых были написаны два слова — «Валерий Брюсов». Это имя показалось мне совсем загадочным и произвело какое-то магическое впечатление. Не знаю, почему это было так, но меня Брюсов заинтересовал. Позже, при первой возможности, я достал и стихи Валерия Брюсова, и стихи Бальмонта, но это были не серые тома издательства «Сирин», а трёхтомник «Пути и перепутья» Брюсова и первые три книги Бальмонта — «Под северным небом», «Безбрежность» и «Тишина». Все это были издания «Скорпиона». С тех пор я очень увлёкся стихами. Тогда же мне попалась и одна из книг Н. Гумилева «Колчан», которая произвела на меня совершенно невероятное впечатление. Я сразу попал под влияние этого замечательного поэта, бредил только им, искал и находил его книги, упивался ими и запоминал его стихи наизусть. В 20-е годы, трудные и материально, и в бытовом отношении, по молодости лет мне как-то легко дышалось, увлечение поэзией было безгранично. Начался НЭП, который дал огромный толчок всякой частной инициативе. Открылись книжные магазины, в которых торговали даже сами писатели, не имевшие в то время другой работы. Кроме того, книги из огромных частных библиотек, оставленных уехавшими в эмиграцию хозяевами, или проданные оптом из-за трудных условий того времени, появились в большом количестве на «книжных развалах» прямо на земле в разных местах Москвы и особенно вблизи Лубянской площади вдоль древней Китайгородской стены. Чего только там не было!..
    В это время в Москве чуть ли не каждый день появлялись мелкие частные издательства, и выходили из печати, чаще всего на плохой бумаге, книги современных поэтов. Петроградские издания были напечатаны на лучшей бумаге и хорошим шрифтом. Это были издательства «Петрополис», «Алконост» и многие другие. Там, в Петрограде, появились книги Ахматовой, Блока, Сологуба, Гумилёва, Мандельштама.
    В Москве печатались книги футуристов, несколько позже — имажинистов, других московских поэтов. Помню первые книги Сергея Есенина «Радуница» и «Голубень». Так я впервые познакомился с Есениным.
    Поэты того времени начали выступать с чтением своих стихов в разных аудиториях, но самой главной из них была Большая аудитория Московского Политехнического музея. Там были вечера и диспуты, на которых председательствовал Валерий Брюсов. Самым ярким явлением был, вероятно, Сергей Есенин. Маяковский стоял во главе левых поэтов — футуристов. У них были свои аудитории, часто они выступали в Доме Печати на Никитском бульваре.
    В Москве в годы НЭПа открылись специальные кафе, в которых для привлечения публики, выступали поэты. Кафе «Домино» было в начале Тверской улицы /ныне Горького/, а кафе «Стойло Пегаса» — недалеко от здания Моссовета.
    В те годы я встречал Сергея Есенина и на улице, и в книжных магазинах. Я не был знаком с Есениным, может быть, от того, что избегал таких шумных, разгульных компаний, а по моей бедности того времени не бывал в поэтических кафе с подачей спиртных напитков.
    Запомнилась мне одна встреча около Большого зала Консерватории на Б. Никитской улице /ул. Герцена/. Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф шли навстречу мне. Они были в весёлом настроении. Одеты оба одинаково: клетчатые кепки, заломленные назад, черные широкие пальто «реглан» по моде того времени, хорошо выглаженные брюки и лаковые полуботинки. В руках — трости с набалдашниками. Они шли в ногу быстрым шагом, смеялись и явно были довольны собой.
    Ходили слухи, что Есенин, приобретя где-то цилиндр, появлялся в нем в общественных местах, но я его в цилиндре не видел. В начале 20-х годов Есенин уже вошёл в кружок «имажинистов» и выступал вместе с Вадимом Шершеневичем, Анатолием Мариенгофом и Рюриком Ивневым. Но секция крестьянских поэтов Всероссийского Союза поэтов числила его в своём кругу, и он общался и дружил в эти годы и с Петром Орешиным, и с Сергеем Клычковым.
    В Петрограде был Николай Клюев, который в своё время имел большое влияние на Есенина, их продолжала связывать прежняя дружба.
Помню один из вечеров поэзии, устроенный в Большой аудитории Политехнического музея. На афише числились все поэтические объединения и кружки того времени, некоторые состояли из двух-трёх человек и все же имели своё наименование. Весь крутой амфитеатр был заполнен публикой. На эстраде главенствовал Валерий Брюсов, Он вёл собрание и вызывал поэтов на эстраду по списку. Многие участники вечера не имели большого успеха, другим аплодировали. Выход Есенина на эстраду сразу вызвал движение и возгласы во всех рядах аудитории. Он прочёл несколько стихотворений. Вернее, в то время он не читал, а как-то кричал свои стихи. Среди большого количества хороших стихов Есенина мне очень нравилась поэма «Анна Снегина». Написана она с большим мастерством и с какой-то лёгкостью.
    В эти дни вышла из печати его маленькая книжка «Конница бурь». Он читал из неё, из поэмы «Пантократор» и отдельные другие стихи. Слушали под впечатлением очень талантливых стихов, полных самых смелых образов. Темперамент Есенина рвался наружу.
    Как-то летним вечером я шёл по Тверской и поровнялся с кафе «Стойло Пегаса». Дверь кафе была открыта настежь, вероятно потому, что в помещении было душно и накурено. Я задержался на несколько минут. На первом плане за дверью была вешалка, увешанная одеждой, и около неё на табурете сидел швейцар, глядевший на меня равнодушно. В глубине стояли столики, занятые посетителями. На эстраде возвышался Сергей Есенин, раскрасневшийся, нетрезвый. Он читал стихи. Мне неудобно было задерживаться, и я прошёл мимо.
    Однажды в трамвае (это было в районе Самотеки на Б. Садовом кольце) я увидел рядом с собой Есенина. Он стоял лицом к окну, держался за поручень, был спокоен и о чём-то сосредоточенно думал. Профиль его был передо мной, и я заметил, что нос его с небольшой горбинкой. На Есенине было пальто из коричневого бобрика, тёмная фетровая шляпа. Это был единственный раз, когда я видел его так близко.
    Году в 1924-25, если не ошибаюсь, Маяковский проводил свои знаменитые «чистки поэтов» в Большой аудитории Политехнического музея. В то время из-за того, что в Москве было очень много частных издательств, на книжном рынке появилось огромное количество поэтических сборников. Авторы их, иногда никому не известные, печатали свои стихи, пользуясь отсутствием цензуры в этой области. Лаже известные в то время поэты впоследствии были забыты, и их участие в советской культуре ограничилось одним или двумя сборниками стихов. Многие стихи были низкого художественного уровня.
    В афишах, объявлявших об очередной «чистке», обычно указывались четыре фамилии. Это была как бы норма для такого вечера. Маяковский появлялся на эстраде, огромный, голос его звучал на всю аудиторию. Он был беспощаден к бездарностям и остроумен в своей критике. Эти «чистки» собирали много народу, успех был всегда очень большой, публика бурно реагировала на каждую «чистку поэтов».
    Большая аудитория была настолько велика, что, даже при скоплении публики, последние ряды очень крутого амфитеатра все же пустовали. Маяковский расхаживал по эстраде взад и вперёд, держа в руках несколько сборников очередной жертвы «чистки» и, открывая заранее намеченные страницы, читал или отдельные строфы, или отдельные строчки. Ирония его была уничтожающа по отношению к пошлости, безвкусию и к поэтическим штампам.
    Настал день, когда в афише среди четырёх имён значилось имя Сергея Есенина. К тому времени в стихах Есенина появились упадочные настроения, если вспомнить его цикл «Москва кабацкая» и «Исповедь хулигана». На эту «чистку» собралось много публики, поскольку Есенин был уж очень знаменит. Маяковский взял несколько сборников Есенина со столика, где обычно он раскладывал принесённые книги, начал выбирать те места, которые были им отмечены заранее, и подвергал их критике.
    Самого Есенина среди публики не было — это было замечено с самого начала. Позже выяснилось, что Есенин ещё до открытия вечера спрятался в последних рядах амфитеатра за спинками стульев и возмущённый критикой Маяковского выскочил в боковую верхнюю дверь.
    В самые первые годы Советской власти в Россию приехала знаменитая танцовщица Айседора Дункан. За границей у неё уже было много учеников, она пропагандировала массовые танцы «босоножек» в свободных и лёгких одеждах. Говорили, что при встрече с наркомом просвещения А.В. Луначарским Дункан сказала: «Вы в России освободили душу народа, а я своим искусством хочу освободить его тело». Советская власть поила навстречу Дункан, ей предоставили на Пречистенке (ул. Кропоткина) богатый особняк миллионера Ушкова и отпустили средства на устройство школы танца.
    Предполагались массовые выступления её учеников не только на эстраде, на по идее Дункан, даже на площадях. Из большого количества приводимых детей рабочих Дункан отбирала самых подходящих. Уже в 1921 году на сцене Большого театра был исполнен танец «Интернационал» — дети танцевали в красных туниках. Я слыхал, что на этом вечере присутствовал Ленин.
    Планы Дункан были очень широки, она предполагала вывозить своих учеников за границу. В связи с этим, кроме танца, детей начали обучать иностранным языкам.
    В 1925 году я познакомился с художницей Екатериной Васильевой Гольдингер. В молодости она брала частные уроки у художника Леонида Пастернака, иногда выставляла свои работы в Музейном отделе Наркомпроса, где в то время работала. В 1925 году она уже была сотрудницей Отдела французской живописи Музея изящных искусств на Волхонке. В это же время её пригласили на временную работу в Комитет по организации выставки революционного искусства современного Запада, где я работал. Мы с Гольдингер подружились. Она была симпатичным, общительным и интересным человеком, много бывала за границей, знала хорошо европейские музеи. Одновременно с музейной работой в начале 20-х годов Е.В. Гольдингер была приглашена в школу Дункан для преподавания французского языка детям. Вот почему она знала Айседору Дункан и её главную помощницу и ученицу немку Ирму Дункан, которой Айседора передала свою фамилию, как это было принято на Западе.
    Рассказы Гольдингер мне были очень интересны, и я хорошо их запомнил. Дункан ей рассказывала, что детство её прошло в Калифорнии. Однажды какая-то цыганка предсказала Айседоре: «Бойся телеги без коня». Как-то раз в детстве, когда она проходила мимо холма, незапряжённая телега, стоявшая на его вершине, покатилась вниз под напором сильного ветра, Айседора, помня предсказание цыганки, в ужасе спаслась бегством. много позже, когда она была уже известной танцовщицей и женой миллионера Зингера, владельца многих заводов швейных машин, их семья жила в Париже. У неё было двое детей. Однажды дети с гувернанткой отправились на прогулку в автомобиле. На мосту черва Сену с машиной что-то случилось. Шофёр Зингера, вероятно, затормозил слишком резко, машина сделала крутой поворот в сторону и с моста рухнула в реку. Все погибли. Впоследствии Зингер и Айседора Дункан развелись.
В Москве, во время одного выступления Дункан на сцене, в публике был Есенин со своими друзьями. Кто-то провёл его за кулисы и познакомил с Дункан. Видимо, он произвёл на неё большое впечатление. Они стали встречаться, и это кончилось известной всем связью.
    Екатерина Васильевна, работая в школе Дункан, иногда встречала Есенина — он жил там и был даже как бы в плену. Айседора Дункан настолько привязалась к нему, что швейцару было дано распоряжение не выпускать Есенина из дома, и тот преграждал ему дорогу в дверях. По словам Гольдингер, Дункан в это время много пила, это начиналось с самого утра, и помимо водки, завхоз школы должен был разыскивать для неё шампанское на рынках, так как в магазинах его не было. Естественно, она содействовала тому, что Есенин тоже много пил.
    В особняке Ушкова был большой голубой зал, там на окнах висели тяжёлые голубые гардины, и на большом голубом ковре школьницы-«босоножки» исполняли балетные упражнения под руководством Ирмы Дункан, на которую Айседора свалила все занятия с учениками.
    Однажды, когда голубой зал был пуст, Гольдингер встретилась там с Есениным. Они разговорились. Он был в грустном настроении, У Есенина на коленях сидел котёнок, которого он ласкал. Гольдингер мне сказала, что Есенин был ей симпатичен особенно своим добрым отношением к животным. Во время этой встречи в зале он рассказал ей о своём детстве, о жизни и пожаловался: «Я попал в руки старой развратной бабы». (Дункан родилась в 1877 г. и была на 18 лет старше Есенина). Кончилось его пребывание в плену у Айседоры тем, что он однажды осенней ночью под дождём спустился из окна по водосточной трубе и бежал. По его словам было известно, что он в эту ночь напился допьяна с расчётом попасть в милицию, так как боялся погони, но погони не было.
    В конце своей короткой жизни Есенин познакомился с внучкой Льва Толстого Софьей Андреевной Толстой. Они оформили законный брак. Есенину импонировала фамилия Толстой, и он шутя говорил друзьям: «Великий русский поэт породнился с великим русским писателем». Жизнь Есенина и Толстой не была спокойной и мирной, они часто ссорились. Мать Сони Толстой Ольга Константиновна Толстая, урождённая Дидерикс, вдова сына Л. Толстого Андрея Львовича, воспитанная с детства в строгих правилах, была религиозна и требовательна к себе. Дочь часто огорчала её своим необузданным поведением и ранними любовными увлечениями. Однажды Ольга Константиновна рассказала своей близкой знакомой Любови Дмитриевне Ильиной такой случай из жизни «молодых». Она возвращалась к себе домой с Пречистенки по Троицкому переулку (ныне Померанцев переулок). В конце переулка с правой стороны на углу Остоженки в большом доме была её квартира. Ещё издали она заметила, что из окна второго этажа вылетают какие-то предметы и падают со звоном на булыжную мостовую. Приблизившись к дому, она с ужасом убедилась, что на мостовой лежали осколки её большого столового сервиза. Войдя в квартиру, она увидела, как пьяный Есенин бушевал, он хватал из буфета посуду и швырял в окна. Софья Андреевна сидела в кресле и хохотала.
    Зимой 1925 года из газет было известно, что Есенин поехал в Ленинград. Там предполагались его выступления. 28 декабря 1925 года в ГАХНе, где я работал по организации выставки революционного искусства современного Запада в комнату нашего выставочного комитета, в которой мы засиделись допоздна перед открытием выставки, вошёл президент ГАХНа профессор Пётр Семёнович Коган и сообщил нам, что ему только что звонил нарком просвещения А.В. Луначарский о том, что в Ленинграде в номере гостиницы «Англетер», в ночь на 28 декабря, повесился Сергей Есенин. Это известие нас ошеломило.
Когда я вышел на улицу, меня наполняло чувство, заставляющее не идти, а бежать, не говорить, а кричать. Казалось, что всем известно моё душевное состояние. Хотелось рассказать каждому встречному так, чтобы слышали все окружающие, о том, что случилось. На Пречистенке жила в подвале в маленькой комнатушке переехавшая из Ленинграда поэтесса Маргарита Тумповская. Я зашёл к ней с известием об Есенине; После неё я зашёл ещё к нескольким знакомым. Вернулся домой пешком во втором часу ночи.

30 декабря 1925 года

    В Москве оттепель, тает снег. Я вышел из дома часа в три и отправился к Борису Пастернаку. Говорили о Есенине.
    Гроб его поставлен в Доме печати.
    В сумерки я пришёл в Дом печати. По всей железной ограде этого старого особняка была укреплена длинная полоса чёрной ткани, на которой большими белыми буквами было написано:
     «Тело великого национального поэта Сергея Есенина покоится здесь». На втором этаже в большом зале в гробу лежал Есенин. На правом глазу какой-то шрам, белокурые волосы гладко приглажены, что необычно для его кудрявой головы. Около проба распоряжались Абрам Эфрос и Андрей Соболь. У гроба все время менялся почётный караул. Неподвижно и молча у стен стояли пришедшие проститься с Есениным. Ждали гражданской панихиды.
    Я вышел в вестибюль. Было слишком тягостно оставаться в этой гробовой тишине. В вестибюле многие ожидающие сидели на ступенях белой мраморной лестницы. В дверях стояла милиция,
    Я вышел на улицу. Завтра последний день года и день похорон Есенина. Предполагавшуюся встречу Нового года отменили и в Московском Камерном театре, и в Союзе писателей.

31 декабря 1925 года

    Я рано отправился из дому, но в Дом печати к выносу все же опоздал, догнал процессию уже на Тверском бульваре.
    За похоронными дрогами, которые везла лошадь, шли промокшие люди, под ногами была вода, с крыш текло, Москва плакала, провожая Есенина.
    за дрогами, взявшись под руки, шли три женщины, просто одетые, в вязаных платках. Две из них — сестры Есенина. Около них шёл деревенский старик. Худой, с жёлтой бородкой. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, выше гроба.
    Всю дорогу играла траурная музыка.
    Процессия остановилась возле памятника Пушкину, гроб сняли с катафалка, он поплыл на руках к памятнику и некоторое время там оставался. Молча его поставили обратно и, обогнув памятник, снова двинулись по Тверскому бульвару. Подъехали к «Дому Герцена» (д. 25 по Тверскому бульвару) и остановились в самом конце чугунной ограды, почти у самого Московского Камерного театра.
    Рабочий поэт Владимир Кириллов взобрался на ограду и оттуда говорил свою речь. В это время из дверей Камерного театра вышло несколько артистов. Впереди с большим венком шла Алиса Георгиевна Коонен.
<…>
    Рюрик Ивнев с венками в руках. Дальше у Никитских ворот свернули на Красную Пресню к Ваганьковскому кладбищу.
    Сам момент захоронения гроба как-то выпал из моей памяти, то ли впечатление было слишком сильным, то ли по какой-то другой причине.

4 января 1926 года

    У себя на работе в ГАХНе я получил пригласительный билет на вечер памяти Есенина в Камерном театре.
    У входа в театр толпа народа пыталась войти в подъезд.
    Я с билетом с трудом протиснулся в дверь. Внутри подъезда тоже было полно народу. Милиция едва сдерживала людей, старые перила трещали. Наконец я поднялся на второй этаж и вошёл в зал. В первый раз увидел зал после перестройки. Трудно было его узнать. Стены выкрашены в кремовый цвет, люстры с матовым светом, гладкий серый занавес» прибавилось несколько задних рядов. Прежний цветастый занавес Георгия Якулова был убран.
    Зал заполнялся публикой. Но ещё долго слышался гул напиравшей толпы внизу на лестнице. Начали очень поздно.
    Поднялся занавес, и на сцене мы увидели длинный стол.
    На обоих его концах на возвышениях горели высокие канделябры. На задней стене висел большой портрет Есенина с его ранней фотографии. Председательствовал Александр Таиров, за столом сидели участники траурного вечера. Алиса Коонен вышла на самый край сцены и под звуки музыки медленно прочла предсмертное стихотворение Есенина «До свиданья, дрыг мой, до свиданья…». Такое чтение получилось эффектным и соответствовало настроению зала. После неё выступал Сергей Городецкий, одевшийся в «тот вечер в какую-то синюю блузу под мастерового. Он говорил о трагедии деревни, попавшей в город. Его выступление было мало интересным.
    Выступил Вадим Шершеневич с воспоминаниями о Есенине. На этот раз под впечатлением события он держался просто и строго, не так, как обычно на вечерах «имажинистов». Чувствовалось, что смерть Есенина была для него большим горем, и большая нежность сквозила в его словах, когда он говорил о «голубых глазах Серёжи».
    Читала стихи Есенина артистка Камерного театра Никритина (жена поэта Мариенгофа). Артист театра Николай Михайлович Церетели был в смокинге, бледный, со страдальческими складками возле губ. Он очень театрально прочёл стихотворения «Песнь о собаке» и «Вечер черные брови насупил…»
    Артист Борис Оленин прочёл стихотворение «Иисус-младенец».
    Художник театра Георгий Якулов в своём выступлении, вспоминая Есенина, сказал, что, будучи другом Есенина, он не написал ни одного его портрета, так как Есенин этого не хотел. Якулов упомянул, что скульптор Коненков, ещё до отъезда своего из России, вырезал из дерева бюст Есенина и подарил поэту. Есенин выбросил эту скульптуру из окна четвёртого этажа, и она разбилась. Кроме этой скульптуры сохранился второй вариант головы Есенина того же автора. Я его видел у вдовы коллекционера-нэпмана И.С. Исаджанова, владельца табачной фабрики в Москве.
    Прочёл свои стихи Рюрик Ивнев, потом Анатолий Мариенгоф читал «Не раз судьбу пытали мы вопросом…».
    Ещё же сколько малоизвестных поэтов читали свои довольно слабые стихи. В конце вечера поэт Пётр Орешин прочёл своё стихотворение «Сказали это чудо ль!», которое прозвучало нежно и непосредственно. Там были строки, повторенные несколько раз: «Что же ты наделал, синеглазый мой?!»
    А.Я. Таиров огласил телеграмму Айседоры Дункан из Ниццы, в которой она выражала сочувствие родным поэта.
    Расходились медленно. В тёмном зале кое-кто задержался. От нашей ГАХН я видел среди публики П.С. Когана, Г.Г. Шпета, Б.В. Шапошникова с женой и др. Вдовы Есенина Сони Толстой в зале я не видел.

15 января 1926 года

    В Государственной академии художественных паук под председательством президента Петра Семеновича Когана сегодня состоялся вечер памяти Есенина. Вступительное слово сказал профессор П.Н. Сакулин. Затем был доклад литературоведа Львова-Рогачевского о творчестве Есенина. Во втором отделении вечера участники секции «живого олова» ГАХНа и артисты читали стихи Есенина. Хорошо читала О.Л. Книппер-Чехова.

16 января 1926 года

    В Москве много говорят о Есенине, йена поэта и переводчика Дмитрия Усова сообщила мне, что Есенин перед своим концом отправил Софье Андреевне Толстой телеграмму из Ленинграда: «Последний поцелуй от мёртвого Серёжи», — с таким расчётом, чтобы она получила эту телеграмму после его смерти,
    Усова возмущалась этой жестокостью, а некоторые осуждали С. Толстую за то, что она распространила текст телеграммы.

1 февраля 1926 года

    Я получил письмо из Ленинграда от Павла Николаевича Лукницкого. По моей просьбе он сообщал мне обстоятельства последних дней Есенина и подробности его гибели. Прилагаю выдержки из этого письма.
     «Дорогой Лев Владимирович,
    исполняя Вашу просьбу, посылаю Вам подробности событий, связанных со смертью Есенина.
    Лично я почти не знал Есенина (было 4-5 встреч всего). Поэтому никаких заключений, выводов, даже предположений делать не буду.
    То, что я пишу — по всей вероятности уже известно, но я пишу то, что знаю сам».

********

Описание событий по рассказам В. Эрлиха, И. Садофьева, Б. Лавренева, Вс. Рождественского, М. Фромана, М. Шкапской и др.

    27-го декабря. Утро в гостинице. У Есенина — Эрлих, Устинов и кто-то еще. Есенин и Эрлих брились. Отставив бритвенный прибор, Есенин сказал: «Черт знает что за гостиница… Даже чернил нет!»… Что-то говорили — в тоне самом обыденном, полушутливо. Потом Есенин вынул из внутреннего кармана пиджака листок бумаги и засунул его во внутренний карман Эрлиху. Тот поднял руку, хотел вытащить и прочесть.
    — Брось, не читай… Успеешь! — с улыбкой сказал Есенин. Эрлих не стал читать и забыл о бумажке - забыл до следующего дня, когда в гостинице, у тела Есенина Устинов ему напомнил о ней. Эрлих вынул из кармана и прочёл написанное кровью стихотворение: «До свиданья, друг мой, до свиданья…».
    Весь день 27-го до 6 вечера Есенин, Эрлих и Устинов провели вместе. В разговорах не было решительно ничего необычного. Говорили о том, что завтра предстоит много беготни по городу, говорилось о журнале, который хочет организовать Есенин. В б часов вечера все ушли, Есенин остался один. Эрлих забыл у Есенина портфель и около 8 часов вечера зашёл за ним. Дверь была не заперта. Есенин принял его, несколько минут болтали. Есенин хотел спать. Эрлих ушёл.
    В этот день у М. Фромана была вечеринка. Собрались: Лавренёв, Вагинов, Спасский, я, Ида Наппельбаум и ещё несколько человек. В десятом часу к Фроману пришёл Эрлих. Болтали о разных разностях — между прочим и о Есенине. Шутили, смеялись: вечер прошёл обычно. Часа в 2 ночи все разошлись. Эрлих остался у Фромана ночевать.
    Утром 28-го, около 9.30 Эрлих пришёл в гостиницу к Есенину. Стучал. Долго не открывали. Эрлих позвал коридорного. Открыли дверь запасным ключом.
    Описание комнаты — известно. Эрлих сейчас же позвонил в Госиздат Садофьеву, позвонил Фроману. Пришли сейчас же Фроман, Садофьев и те, что случайно оказались в Госиздате: Вс. Рождественский, Б. Лавренёв, П. Медведев и др.
    Милиция. (На полу нашли разорванную фотографическую карточку сына Есенина.)
    Лицо Есенина — обезображено: Есенин повернулся лицом к трубе парового отопления. Ночью пустили пар — обожжён лоб, один глаз на выкате, другой — вытек. Обожжена переносица (о ранах на руке не пишу — известно, конечно).
    Позвонили в вечернюю «Красную газету» (половина номеров была уже выпущена. Другая половина тиража вышла с таким извещением: «Сегодня в Ленинграде умер поэт Сергей Есенин»).
    Отправили телеграмму в Москву — сестре.
    Есенина положили на дровни — на нем было белье и брюки, ботинок и пиджака не было. Покрыли простыней. Отвезли в Обуховскую больницу. Комнату запечатали.
    Накануне Есенин был совершенно трезв. Поздно вечерок он послал коридорного за пивом. Тот принёс полдюжины. Утром в корзине нашли 3 нетронутых бутылки.
В 3-4 часа дня почти все узнали о смерти Есенина. Позднее — узнали и об обстоятельствах смерти. Я говорил с Фроманом по телефону и от него узнал подробности. Стал звонить другим. Н. Тихонов был ошеломлён. Он за несколько минут до меня говорил с Фроманом. (Узнал из газеты). Мне звонили от «Пролетарских поэтов» — спрашивали подробности.
    Вечером было экстренное заседание «Содружества писателей».
    Все сказанное — только материал для вопросов тем. кто были свидетелями происшедшего. Совершенно необходимо спросить Эрлиха.
    Если б не спешность — я бы мог подробнее расспросить Фромана и других.
    Думаю, однако, что большая часть сказанного уже известна всем.
    29-го утром — заседание Правления Союза поэтов. Утром приехала Софья Андреевна Толстая-Есенина на автомобиле с М. Шкапской и с Ионовым — приехали в Госиздат, а затем (уже без Ионова) в Обуховскую. Шкапская неотлучно была с С.А. весь день: они вдвоём хлопотали у тела. С.А. получила разрешение взять чистое белье из запечатанной комнаты — из чемодана Есенина. Купила лёгкие туфли, омывали, одевали тело. Было произведено вскрытие. После вскрытия лицо Есенина было по возможности исправлено. Кровь от лица отошла. Оно было уже не синим, а белым, бледным.
    В 5 часов вечера в помещении Союза писателей (Фонтанка, 50) была назначена гражданская панихида. К 5 часам я пришёл в Союз.
    В углу первой комнаты — возвышение. Комната полна народу — не протиснуться. Н. Тихонов, Садофьев, Полонская, Пяст, Рождественский, Клюев, Каменский, члены «Содружества», «Пролетарские поэты», большинство членов Союза, посторонняя публика.
    Около 6 часов привезли из Обуховской тело. Оркестр Госиздата (находившийся во второй комнате) заиграл похоронный марш. Тихонов, Браун, я, ещё человек 6 внесли гроб, поставили на возвышение, сняли крышку. Положили в гроб приготовленные заранее цветы.
    С двух сторон — венки. На одном — лента: «Поэту Есенину от Ленинградского отделения Гос.изд.».
    6 течение часа длилось молчание. Никто не произносил речей. Толпились, ходили тихо. Никто не разговаривал друг с другом, а посторонних, которые стали шептаться, просили замолчать.
    Софья Андреевна стояла со Шкапской у стены — отдельно от всех. Бледный и измученный Эрлих — тоже у стены и тоже отделано. Тут он уже не хлопотал — предоставил это другим.
    Н. Клюев стоял в толпе и не отрываясь смотрел на Есенина. Плакал.
    В гроб, в ноги Есенину кто-то положил его книжки, и наверху лежало «Преображение».
    От толпы отделилась какая-то молодая девушка в белой меховой шляпке, подошла к гробу. Встала на колени и склонила голову. Поднялась. Поцеловала руку Есенину. Отошла.
    Какая-то старуха, в деревенских сапогах, не то в зипуне, не то в овчинном полушубке, с платком на голове, подошла к гробу. Долго крестилась. Приложилась тоже, и заковыляла назад. Больше никто к гробу не подходил.
    Около 7 часов явился скульптор (Золотаревский) со своими мастерами. Гроб перенесли во вторую комнату. Поставили на стол. Публику просили остаться в первой комнате. Во второй тем не менее скопилось много — все свои.
    Низенький, коренастый, безволосый мастер, в переднике, засучил рукава и занялся своим делом. Улыбался очень весело и болтал со своими помощниками. Беззастенчиво потыкал пальцем в лицо — примеряясь к нему.
    Софья Андреевна со Шкапской сидели в креслах в углу, у печки. С.А. с виду — спокойная (Шкапская потом говорила, что она — оцепенела).
    Когда энергичным движением руки мастер бросил на лицо Есенина мягкую, расползающуюся массу гипса, С.А. заплакала.
    На несколько секунд, может быть… Потом опять была выдержанной и внешне спокойной. Тихонов — бледный, сидел в другом углу на стуле — отдельно от всех. Какой-то интервьюер схватил его за рукав: «Несколько слов, товарищ Тихонов… Несколько слов». Тихонов устало отмахнулся от него рукой.
    Было тихо. Только в соседней комнате (в третьей) гудел разговор нетерпеливых оркестрантов… Один из них штудировал маленькую летучку, — извещение о гражданской панихиде и о проводах тела Есенина, которое разбрасывалось по городу газетчиками.
Публика прибывала. Стояли ухе на лестнице. Пришёл Илья Ионов, давал распоряжения. Я пошёл отыскивать ножницы.
    Софья Андреевна отрезала прядь волос, — всегда пышно взлохмаченных, а сегодня гладко зачёсанных назад.
    Маски сняты. Гроб опять перенесли в большую комнату. Хотели отправляться на вокзал — но исчезла колесница. Тихонов и кто-то ещё побежали в бюро похоронных процессий за другой.
    Фотограф (Булла) раздвинул треножник, направил аппарат на гроб. Все отодвинулись. По другую сторону гроба встали Ионов, Садофьев, ещё несколько человек. Вызвали из толпы Клюева и Эрлиха. Они неохотно прошли туда же и встали в поле зрения аппарата. Вызвали ещё нескольких. Кто-то сзади усиленно толкал меня, стараясь протиснуться к гробу, чтобы быть сфотографированным. Кто-то посторонний. Мне не понравилось это. Я не дал дороги.
    Фотограф заговори» о Есенине: «Ведь это мой старый приятель… Мы вместе на военной службе были»… Поднял факел, вспыхнул магний.
    Колесница стояла внизу. Стали собираться в путь. Н. Браун, Вс. Рождественский, я, поднесли крышку гроба и держали её, пока друзья Есенина прощались с ним. Клюев склонился над телом, и долго шептал и целовал его. Кто-то ещё подходил.
    Крышка опущена. Мы вынесли гроб. Вторично заиграл оркестр.
    Погода тёплая. Мокрый снег ворочается под ногами. Темно. Шли по Невскому. Прохожие останавливались: «Кого хоронят?» — «Поэта Есенина». Присоединялись.
    Когда отошли от Союза был» человек 200-300. К вокзалу пришло человек 500.
Товарный вагон (выхлопотанный Баршевым, который служил в Управлении Октябрьской дороги) был уже подан.
    Поставили гроб в вагон — пустой, тёмный… Начались хлопоты с установкой гроба — искали ящик, чтобы поставить в него гроб, гвозди, чтобы приколотить ящик к полу, поленья и солому, чтобы положить в ящик и предупредить шатание гроба во время хода поезда.
    В вагон приходил Эйхенбаум, но скоро ушёл. Жена Н. Никитина заботливо устанавливала горшки с цветами, приспосабливала венки, перед вагоном толпа. Ионов встал в дверях вагона. Сказал небольшую речь о значении Есенина; после Ионова выступил с аналогичной речью И. Садофьев. Чувствовалось, однако, что речи сейчас не нужны, и что все ясно, понятно и без речей.
    После Садофьева выступила Эльга Каминская: прочла два стихотворения Есенина:
Строки: «Я читаю стихи проституткам /И с бандитами жарю спирт…» — нехорошо звучали у гроба.
    Софья Андреевна и М. Шкапская вышли из вагона, и стали бродить по платформе — не знаю, чтение ли стихов Каминской побудило их х этому.
    К 10 часам все было прилажено, устроено. Публика разошлась. (Оркестр ушел еще раньше — сразу после прибытия на вокзал).
    Последней из вагона вышла жена Никитина. Вагон запломбировали. Оставшиеся — всего несколько человек — пошли в буфет отогреваться чаем, так как, несмотря на тёплую погоду, — продрогли.
    В буфете за столиком сидели: Н. Тихонов, Н. Никитин с женой, И. Садофьев с женой, Е. Полонская, В. Эрлих, М. Шкапская, я и один молодой пролетарский поэт, кажется, Соловьев.
    Отдельно от нас, за другим столом — Софья Андреевна, скульптор Золотаревский и кто-то ещё. Мы, печальные, усталые, уже почти не торжественные, обсуждали все, что нужно было сделать ещё. И вспоминали. Тихонов рассказал: после первого известия, после разговора с Фроманом по телефону, не мог успокоиться до вечера, не спал всю ночь — почти галлюцинируя.
    И только увидев тело Есенина, сегодня в Союзе, он как-то спокойнее стал, как-то отдал себе отчёт в происшедшем. А происшедшее было так неожиданно, так ошеломляюще, что никто не мог понять его до конца, никто из нас ещё не умел говорить о Есенине мёртвом.
    Пили чай. Знали, что завтра в газетах будет много лишнего, ненужного и невероятного. Решили принять меры к тому, чтобы этого не случилось — надо просмотреть весь материал для завтрашних газет. Тихонов и Никитин попрощались с нами и поехали по редакциям. А мы остались обсуждать вопрос о месте похорон. Никто не сомневался в том, что Есенина надо хоронить в Москве, а не в Рязанской губернии. Садофьеву поручено было хлопотать об этом в Москве. (Как оказалось, после, Москва сама так же решила).
    Около 11 часов вечера вышли на платформу. Поезд был уже подан, и вагон с гробом прицеплен к хвосту. В 11.15 поезд отошёл. В Москву поехали Софья Андреевна, Садофьев, Наседкин и Эрлих.
    На платформе остались: Шкапская, Никитина, Садофьева, Соловьёв, я и Вл. Пяст. Пошли по домам.
    Газеты этого дня пестрили уже сообщениями о смерти Есенина, воспоминаниями, подробностями. Кое-что в газетах было искажено, например, рассказ о стихотворении, написанном кровью, и другие мелкие подробности.
    Вот то, чему я сам был свидетелем.
    Во все последующие дни в клубах, в райкомах, в других местах устраивались вечера памяти Есенина, читались доклады, стихи… До сих пор слово «Есенин» не сходит с уст.
Где бы, как бы ни встречались люди друг с другом, темы о смерти Есенина не миновать. И не только в литературном мире. В гастрономическом магазине, покупая продукты, я слышал оживлённый разговор о Есенине двух приказчиков.
    В один из последующих дней по телеграмме из Москвы от похоронной комиссии (адресована Шкапской) я получил одежду Есенина (ту, в которой он повесился) из Обуховской больницы. Кулёк, завёрнутый в простыню и перевязанный верёвкой. А под верёвкой клочок бумаги, и на ней карандашом:

28/XII.1925 г.
Сергей Есенин с Вознесенского пр., 10.
Простынь, две рубашки, брюки, кальсоны, носки и резинки.
А.И.

    Вещи я держал у себя, пока их не взял у меня приехавший из Москву Эрлих.
    Наппельбаум сфотографировал листок с написанным кровью стихотворением.
    На 25 января был назначен большой вечер памяти Есенина в помещении Филармонии. Ионовым было обещано оказать всяческое содействие. Вечер должен был устраиваться Союзом поэтов. Была избрана организационная комиссия, в которую вошли: Садофьев, Лавренёв, Фроман, Эрлих, Четвериков и я.
    Однако из-за отсутствия средств (зал стоит 400 рублей) вечер устроить не удалось. Дело передали Кубучу, и вечер должен состояться 8 февраля. Выступят с речами Ионов, Садофьев, прочтёт доклад Б. Эйхенбаум, поэты будут читать стихи, посвящённые Есенину, артисты декламировать стихи самого Есенина.
    8 января в Союзе поэтов, вернувшийся из Москвы Садофьев, сделал доклад о похоронах Есенина в Москве. Комнатки Союза поэтов (помещение одно — у Союза поэтов и у Союза писателей) были переполнены — редко бывает такое сборище в Союзе. После доклада читали стихи памяти Есенина.
    Что же ещё? Как принята была эта смерть? Какое настроение было в Ленинграде?
    Об этом не буду писать — другие лучше меня смогут рассказать это.
    Я слышал о том, что в Обуховской больнице Есенин был сфотографирован в том виде, в каком он был привезён из гостиницы».

П. Лукницкий.
29.1.1926.

***************

ИЗ МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ О Б.Л. ПАСТЕРНАКЕ

22 января 1926

    Сегодня Б.Л. Пастернак звонил мне на работу, и я по дороге домой зашёл к нему на Волхонку.
    Пастернак рассказал мне, что получил из Парика письмо от Марины Цветаевой. Она просит его прислать ей все, что можно найти среди печатных изданий о Сергее Есенине, особенно о его последних днях. Я обещал ему помочь. Московские журналы и другие издания мне отыскать было нетрудно, а все, что напечатано в ленинградских журналах и газетах, я надеялся получить через поэта Павла Лукницкого.

1 февраля 1926 года

    Утром получил по почте от Павла Лукницкого пакет с есенинским материалом. Торопился на работу, взял пакет с собой.
    Вечер он был у Пастернака.
    Вместе читали присланные вырезки из газет и журналов, статьи Н. Тихонова, Б. Лавренёва и письмо самого Лукницкого о последних днях Есенина. Пастернак заинтересовался этими материалами, «Тут удивительно много ценного». Говорили о том, как перестать вырезки Цветаевой. Пастернак хочет посоветоваться с проф. П.С. Коганом или ещё с кем-нибудь. Борис Леонидович сказах мне: «Есенин так не-дружески относился ко мне, что я не мог строить своё отношение к нему, не основываясь на этом». После этих слов, произнесённых в раздумье, Пастернак, вероятно, вспомнил свои последние столкновения с Есениным и продолжал: «И тем не менее, смерть его поразила меня, чувствую какое-то оцепенение, будто у самого петля на шее».
    И добавил: «Вчера ко мне заходил Мандельштам. Говорили о Есенине. У него такое же чувство, как у Тихонова в этих вырезках».

******************

    В 1927 году до Москвы дошло известие о гибели Айседоры Дункан в Америке. Сообщалось, что когда она ехала в открытой машине, конец её длинного шарфа попал в колесо и закрутился в нем. Мгновенно она была задушена шарфом, и её выбросило из машины. Так во второй раз исполнилось предсказание цыганки: «Бойся телеги без коня».

*****************

Позже, в 1960 году, вспоминая Есенина, я написал это стихотворение:

Сергею Есенину

Румяный, шальной, синеокий.
Вспоенный рязанской землёй.
Ты рвался сквозь ветер широкий,
А кудри — как дождь золотой.

Гармонь за околицей пела,
Крутилась метель под окном,
И ласточкой песня влетела
В бревенчатый дедовский дом.

И в сердце стихи зазвенели,
Как вешний в овраге ручей,
Как солнечный воздух в апреле,
И все — озорней и звончей.

В них было цветенье и сила,
И белых берёзок гурьба.
Ко в город тебя заманила
Твоя лиходейка-судьба.

Мне помнится «Стойло Пегаса»,
И шумный, прокуренный зал,
И скрипки, и стон контрабаса, —
Ты, пьяный, с эстрады читал.

И вот отцвели твои очи,
И как-то погасло лицо,
Загнали кабацкие ночи
Тебя в колдовское кольцо.

Как в петле, сквозь пьянки и ссоры,
Погнавшись за славой пустой.
Ты бился в сетях Айседоры,
А после метался с Толстой.

Сгорел ты, но в песнях воскресни,
А были опять — хороши —
Последние грустные песни
Твоей беспокойной души.

Жизнь движется. Матери слезы
Не слышны под натиском дней.
И никнут, состарясь, берёзы
Над ранней могилой твоей.

Лев Горнунг.

    Вот все, что мне было известно о жизни и судьбе Есенина. Это был очень талантливый самородок из простой крестьянской семьи, прекрасный поэт, написавший так много хороших стихов за такую короткую жизнь. Он прожил только 30 лет.
Россия не раз давала таких выдающихся людей из своего простого народа. Не даром, ещё находясь в Москве, Солженицын написал в одной из своих новелл: «Какой же слиток таланта метнул Творец сюда, в эту избу, в это сердце деревенского драчливого парня…». Смерть Есенина была очень большой потерей для русской поэзии.
    Очень хороший памятник Сергею Есенину из белого мрамора вторично поставлен на его могиле на Ваганьковском кладбище.

Лев Горнунг.
1935-1989 гг.
«Русский курьер», № 5, февраль 1992 г.


GornungLevГОРНУНГ Лев Владимирович (1902 – 1993)

Поэт, переводчик, фотограф-художник, мемуарист. Родился в Москве в семье московских интеллигентов: сын Владимира Осиповича Горнунга (1871–1931) и Марии Филипповны Горнунг (урожд. Морель), младший брат лингвиста, литературоведа, поэта, переводчика, мемуариста Бориса Владимировича Горнунга (1899–1976). Учился (до 1918) в 1-м Московском реальном училище. С 1921 собирал материалы о Н.С. Гумилеве, в 1926 познакомился с А.А. Ахматовой. Дружил с поэтами Б.Л. Пастернаком, А.А. Тарковским, С.В. Шервинским, с писателями, художниками, музыкантами их круга. Создал фотопортреты многих из них, в т.ч. ставшие хрестоматийными фотографии Ахматовой и Пастернака. С 1920-х вел дневниковые записи, которые сохранили малоизвестные сведения о культурной жизни Москвы. Работал в ГАХН (1925–30), по договорам с издательствами, музеями и др. В 1942–43 был на фронте командиром взвода пулеметной роты. В конце 1950-х полностью потерял зрение. С начала 1970-х под диктовку Льва Владимировича записаны и затем частично изданы его воспоминания. Был женат на поэтессе, внучке московского городского головы кн. А.А. Щербатова — Анастасии Васильевне, урожденной Петрово-Соловово (1897–1956, М.), неоднократно подвергавшейся репрессиям.
Похоронен в Москве на Ваганьковском кладбище.

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика