Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

ЭРЛИХ Вольф. Право на песнь

30.11.2005 00:00  |   | 

Рейтинг:   / 5

ПРИБЛУДНЫЙ

Приехал Приблудный. Ходит по городу в одних трусах. Выходим из дому — Есенин, я и голый Приблудный.
Есенин с первых же шагов:
— А знаешь, я с тобой не пойду! Не потому, что мне стыдно с тобой идти, а потому, что не нужно. Понимаешь? Не нужно! Ты что? Думаешь, я поверю, что ты из спортивных соображений голый ходишь? Брось, милый! Ты идешь голым потому, что это входит в твою программу! А мне это не нужно! Понимаешь? Уже не нужно! Ну так вот. Ты иди по левой стороне, а я — по правой.
С тем и расстались.

БЕЗДЕНЕЖЬЕ

До двенадцати — работает, не вылезая из кабинета («Песнь о великом походе»).
В двенадцать одевается, берет трость (обязательно трость) и выходит.
Непременный маршрут: набережная, Летний сад, Марсово поле и по Екатерининскому каналу в Госиздат.
В Госиздате сидит у Ионова до трех, до пяти.
Вечера разные: дома, в гостях.
На Гагаринской — пустая квартира. Сахаров в Москве, семья на даче.
Живем вместе.
Понедельник — нет денег.
Вторник — денег нет.
Среда — денег нет.
Четверг — нет денег.
И так вторую неделю.
Ежедневно, по очереди, выходим «стрелять» на обед.
Есенин, весело выуживая из камина окурок:
— А знаешь? Я, кажется, молодею! Ей-богу, молодею! И слегка растерянно:— И пить не хочется…

ПУШКИН

— Ты посмотри! Ведь пили они не меньше нашего! Ей-ей, не меньше! А пьянели меньше! Почему?
— Не знаю.
— И я не знаю! То есть у меня есть одно соображение, только не знаю — верно ли? Я думаю, они и ели лучше нас! А?..
— Слушай! Как ты думаешь? Под чьим влиянием я находился, когда писал «Москву кабацкую»? Я сперва и сам не знал, а теперь знаю. Мне интересно, что ты скажешь.
— Люди говорят — Блока.
— Так то люди! А ты?
— А я скажу — Пушкина.
Он заглядывает мне в глаза и тычет кулаком в бок.
— А чего именно? Ну, ну!
— А я думаю, вот чего:

На большой мне, знать, дороге
Умереть господь судил.

Есенин скачет, как кенгуру, и вопит на всю квартиру:
— Ай, умница! Вот умница! Первый человек понял! Ну и молодец! Только ты мне все-таки скажи, мне интересно, как ты догадался?
— А очень просто! У тебя на постели книжка лежит и открыта как раз на этих стихах.
— Та-а-ак…
Он медленно опускается на стул.
— Так! Значит, и ты не умница, и я дурак… Аминь… Ну, теперь давай искать курево!

РУКА

Ежедневно я забинтовываю ему кисть левой руки. Под бинтом — страшный, фиолетовый шрам. Зимой двадцать третьего года он упал на стекло какого-то подвала и, закрывая лицо, разрезал руку.

МЕНЯ ХОТЯТ УБИТЬ

Есенин стоит на середине комнаты, расставив ноги, и мнет папиросу.
— Я не могу! Ты понимаешь? Не могу! Ты друг мне или нет? Друг! Так вот! Я хочу, чтобы мы спали в одной комнате! Не понимаешь? Господи! Я тебе в сотый раз говорю, что меня хотят убить! Я как зверь чувствую это! Ну, говори! Согласен?
— Согласен.
— Ну вот и ладно!
Он совершенно трезв.

МЕЦЕНАТ

В комнату вползло маленькое, глистообразное существо. Вихлястое тельце, одетое в черный костюмчик, ножки, сжатые лакированными туфельками, беленькое личико в пенсне и голенькая, как пуля, головка. Профессия: отставной крупье. Социальное положение (в применении к нашим интересам): один из многочисленных знакомых Сахарова.
Войдя, он прежде всего осведомляется, почему мы дома.
— Денег нет, — объясняет Есенин.
— А ужин?
— Ужина нет.
— Почему?
— Нет денег!
Гость явно разочарован. Он долго бродит по комнате и что-то печально мурлычет. Но вдруг его личико проясняется. Он принимает независимый вид и обращается к нам:
— Вот что! Денег у меня тоже нет. Но у меня есть кредит. Клуб «Элит» на Петроградской стороне, знаете? Наверное знаете! Так вот, — там. Приглашаю ужинать. Согласны?
— Дурак не согласится! Идем!
До самого клуба мы идем пешком, ибо денег на трамвай у нас нет. Это — большая часть Французской набережной и Каменноостровский, вплоть до Большого проспекта.
Но ужин действительно превосходен: сытный, красивый, вкусный! Вино и фрукты в редком изобилии. Наш меценат выше всяких похвал. Он обвязал шею салфеткой и ест за троих. Когда он на минуту выходит в уборную, мы мечтательно гадаем: и куда в такого «червляка» столько лезет? Около трех часов ночи решаем идти домой.
Хозяин встает, снимает салфетку, не торопясь вытирает рот и, с грустью глядя на остатки стола, заявляет, что он пойдет распорядиться относительно счета.
Проходит десять минут, пятнадцать, двадцать.
Проходит полчаса. Как в воду канул.
По очереди выходим на поиски.
В конце концов положение выясняется, но от этого не легче. Официант, заметив наше смущение, бродит волком. Чтобы успокоить его, спрашиваем еще бутылку вина.
Спасает нас Шмерельсон. Он отправляется куда-то, в другой конец города, где он, может быть, сумеет достать деньги.
К половине шестого мы свободны.

Вторично я встретил нашего благодетеля вечером 29 декабря 1925 года.
Он шел за гробом и обливал слезами мостовую.

НА УЛИЦЕ

Саженный дядя лупит лошадь кнутовищем по морде. Есенин, белый от злости, кроет его по всем матерям и грозит тростью. Собирается толпа. Когда скандал ликвидирован, он снимает шляпу и, обмахиваясь ею, хрипит:
— Понимаешь? Никак не могу! Ну никак!
Проходим квартал, другой.
— А знаешь, кого я еще люблю? Очень люблю!
Он краснеет и заглядывает в глаза:— Детей.

ВОСКРЕСЕНИЕ СМЕРТЕЙ

Окно кооператива: овощи, а за овощами, в глубине, на огромных крюках — мясные туши.
Есенин, задумчиво тыкая тростью по направлению к окну:
— Вот странно! Мы говорим: на дороге лежал труп лошади… или — труп коровы… А вот когда стоишь в лавке и глядишь на эти туши, слово «труп» как-то не идет в голову. Очень странно…
На углу Литейного и Пантелеймоновской — толпа. Пробираемся в самую гущу. На рельсах, в ожидании «скорой помощи», покоится тело женщины. Есенин, пристально глядя на лужу крови в головах:
— Труп…
Он шевелит губами, не в силах кончить фразу.

Вечером, отдохнув от обеда:
— Ну, что? Стамбул гяуры нынче славят?
— Славят!
— Пошли!
Стамбулом мы называем поплавок Тишкина на Неве, возле Летнего сада. Кругом вода, а напротив — огромный бирюзовый купол и минареты. Чем не Стамбул?
Можно сидеть до часу, до двух, до трех.
Но на этот раз мы сидим недолго.
Есенин вдруг роняет салфетку и белым лицом перевешивается через перила.
Мерно покачиваясь и поворачиваясь в воде, мимо нас плывет тело человека.
Есенин говорит:
— Смерть.

День был воскресный.

ДЕТСКОЕ СЕЛО

Поезд еще не остановился, но мы соскакиваем на ходу и, с невероятным шумом, перебегаем платформу. Все мы вооружены китайскими трещотками и стараемся шуметь как можно больше. Но, выйдя на улицу, Есенин сразу принимает степенный вид и командует:
— Вот что! Сначала к Разумнику Васильичу! Повзводно! Раз! Два! Да! Чуть не забыл! К нему — со всем уважением, на которое мы способны! Марш!
Через четверть часа мы у Иванова-Разумника. Ласковый хозяин, умно посматривая на нас сквозь пенсне, слушает стихи и сосет носогрейку.
— Так-с... Так-с... (вдох). Пушкинизм у вас (выдох), друзья мои, самый явный! Ну что ж! (вдох). Это не плохо! (выдох). Совсем не плохо!
Перед уходом Есенин просит его сказать вступительное слово на вечере в Доме ученых.
Хозяин жмет руку и ласково посапывает:
— Скажу, скажу! Но только для вас, Сергей Александрович! Только для вас! Жаль, Федора Кузьмича нет, а то бы зашли! Очень жаль! Итак, до вечера!
Весь день околачиваемся в парке. С нами студенты местного сельскохозяйственного института. Приволокли откуда-то фотографа и снимают нас «в разных позах» на скамье памятника Пушкину-лицеисту. Раз сняли, другой. А потом — снова трещотки и ходьба по парку. И так до вечера. Полумертвые от скуки приходим в Дом ученых. Литературный вечер. После него еще скучнее, чем прежде. Наконец расходимся в разные стороны. Кто куда, а я — в общежитие института — спать. Рано утром отправляюсь в парк разыскивать своих. Один под кустом, другой — в беседке. Есенина нет. Дважды обойдя город, вижу его наконец на паперти собора. Он спит, накрывшись пиджаком, и чувствует себя, по-видимому, превосходно.
— Дяденька! Вставай!
Он подымает голову и вдруг, грозя пальцем, шипит:
— Шшш!.. Разбудишь!..
Почтительно снимаю каскетку и ретируюсь. Он — не один.

• < Назад
• Вперёд >